И небеса пронзит комета
Шрифт:
– Простите…
– Как ты думаешь, какова будет его реакция, если и когда он узнает правду?
– Ну, вообще-то с его профессиональной подготовкой его выдержке может позавидовать кто угодно. Реакция у него…
– Вот именно. И сделать он может все что угодно. Поэтому чем дольше он останется в неведении, тем лучше. И поэтому лицом должна быть Надин. Понятно?
Я кивнул.
– И приглядись к этому Феликсу, – продолжал шеф. – Он, говорят, очень способный. Это может пригодиться. Хотя он и выкормыш Кмоторовича…
– По рассказам Макса, этот Феликс – вполне безобидный рохля.
– Он ученик Алекса. Вряд ли тот приблизил к себе рохлю. Алекс – матерый волчище. И наш конкурент. Пока что…
Об их давнем знакомстве я, конечно, знал, но не более. А о прочем мог лишь строить догадки: расспрашивать шефа я, само собой, не мог. Даже и подумать о таком не решался.
– Предостерегаю тебя, Ойген. – Ройзельман поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. – Будь внимателен предельно. И даже сверх всякого предела. Оба они совсем не так просты, как тебе кажется. Собственно говоря, простых людей вообще не бывает, это миф. Человек – запечатанный кувшин, и что внутри – добрый джинн, ядовитая змея или просто вино – не узнаешь, пока не откроешь. Что непросто, очень непросто.
В дверях я обернулся: Ройзельман, стоявший ко мне спиной, пристально смотрел в окно. Уже смеркалось, в домах зажигались окна, там-сям уже поблескивали тревожным красным светом сигнальные фонари на ангарах. На возвышающейся над нашим научным «гнездом» скале по периметру расположенного там спецблока вспыхнули сторожевые прожектора.
Выходя, я думал о том, что шефу нет надобности «разбивать кувшин», чтобы узнать о содержимом: он видит людей насквозь. Смогу ли я этому когда-нибудь научиться?
02.09.2042. Город. Анна
Для матери ее ребенок остается ребенком всегда – и в пять лет, и в двадцать пять, и в сорок пять. Банальность, конечно, но от того она не перестает быть правдой. И совершенно неважно, родной ли ребенок или приемный. Материнство – это, разумеется, бремя и крест, но бремя легкое (своя ноша не тянет), крест, который хочется нести едва ли не вприпрыжку. Даже когда он, прямо скажем, нелегок…
С привычным усилием поднявшись с дивана, я перетащила себя в кресло-коляску. Увы, на костылях я ходить так и не научилась – моя единственная нога не слишком хорошо меня слушается. О протезе, даже самом современном биопротезе и речи быть не может, хотя и по другим причинам. Спасает меня только эта коляска – дар Корпорации Фишера. Уже шестой по счету. Точнее, шестая. Корпорация дарит мне каждую новую модель – всякий раз незадолго до того, как пустить ее в продажу. Думаю, так они их тестируют. Время от времени меня навещают их мальчики и девочки – вроде этого скользкого Евгения, с которым, увы, дружит мой сын. Пьют чай с принесенными сладостями и расспрашивают во всех подробностях: как я оцениваю их продукцию, какие вижу в ней недостатки, что можно изменить, а что, наоборот, усилить. И каждый раз предлагают киберпротез, чтобы услышать очередной категорический отказ. Нет. Всегда нет. В эти игры я не играю. Хватит с меня больниц. Того, что мне пришлось пережить, на две жизни хватило бы. И сколько бы Макс меня ни уговаривал – хотя бы лечь на обследование, – нет. Уж лучше просто умру.
До этого, впрочем, как мне кажется, не так уж далеко. И Макса можно понять: с каждым днем мне становится все хуже. Уцелевшая нога, как ни пыталась я ее поначалу разрабатывать, почти усохла и практически утратила подвижность, к привычному за истекшие двадцать пять лет тремору рук прибавилось неприятное онемение, которое чувствуется все чаще и наводит на пугающие мысли о полном параличе. Я надеюсь, что обойдется – лучше уж в самом деле умереть сразу, чем жить полурастением. Добавьте к этому гипертонию, регулярные мигрени, женские неполадки… С таким букетом не живут – доживают. И мучаются. Да, я стараюсь не показывать, насколько мне худо, но глупо было бы думать, что Макс всего этого не замечает. Знает, замечает, переживает, но все равно. Я не могу поддаться на его уговоры. И не только из въевшегося страха перед больничной палатой. Просто в моем случае нет никакого толку обращаться к медицине. И обследовать тут нечего. В конце концов, я не дитя. У меня медицинское образование и ученая степень, и я прекрасно знаю, в чем проблема. Никакие медицинские технологии, никакая клиника, никакое лечение этого не остановит.
Макс сегодня должен встречаться с Евгением, поэтому настроение у меня хуже обычного. Я слишком хорошо знаю его шефа. Человеку, который работает на Льва Ройзельмана, нельзя доверять ни на йоту. У Ройзельмана нет души, и сотрудников он для себя подбирает таких же. Нет души – это не фигуральное выражение. Есть такой редкий медицинский феномен: один из близнецов в утробе матери, развиваясь, «пожирает» – поглощает – другого. У Ройзельмана душа полностью поглощена – съедена – его интеллектом.
Но при всем при том мы живем на его деньги. Точнее, на деньги Корпорации, но это непринципиально. Мне это совсем не нравится, но куда деваться. И дело даже не в деньгах. Не столько в деньгах. Мы зависим от Ройзельмана. Впрочем, и это не совсем правда. Вот уже двадцать пять лет, с тех пор как Макс издал свой первый крик, мы держим у висков друг друга невидимые пистолеты. Ройзельман платит за право вести за Максом наблюдение – и за мое молчание. Я принимаю эту плату. Не ради себя, ради сына. И дело, повторяю, далеко не только в деньгах. Мы оба заинтересованы в молчании и повязаны им.
Ах, как я сейчас жалею, что мы с мужем тянули с детьми. Ведь всегда мечтали! А причины… Ах, какими все они сейчас кажутся пустяковыми! И вот – результат: Эрик так и не увидел сына, не подержал его на руках. От одной этой мысли у меня наворачиваются слезы. Поэтому я не считаю, что цена, которую мне пришлось заплатить за рождение Макса, чрезмерно высока. Нормальная цена.
Ройзельман стал моим Мефистофелем, моим змием-искусителем, дьяволом, проведшим меня через черную долину страданий – туда, где я смогла взять на руки своего сына. Радость, навсегда отравленная горечью: теперь я на всю жизнь обязана человеку, которого и человеком-то можно назвать с трудом. Но… Макса не было бы, если бы не Ройзельман. Дьявол. Мефистофель. Который даже добро творит, стремясь к злу.
Хотя нет, тут я несправедлива. Ройзельман никому не желает зла. Как, впрочем, и добра. Для него попросту не существует подобных категорий. Этика, мораль, нравственность – для него не более чем фантомы. Тени от света чистого познания. Это, между прочим, его собственные слова. Для него не существует ничего, кроме познания, ради которого он перешагнет… через что угодно. Именно поэтому я никогда не смогу ни в чем доверять ни ему самому, ни его присным, какими бы обходительными они ни были. И именно поэтому не нахожу себе места, когда Макс бывает в университетском госпитале. Тем более когда он там задерживается.
Вероятно, это смешно, но я до сих пор испытываю животный ужас при одной мысли, что его у меня отберут. Было время, когда страх этот поутих. Но потом разгорелся с новой силой: когда Макс пошел в гимназию, уже в первых классах стало ясно, что он – совершенно необычный ребенок. Да, все матери считают своих детей необыкновенными, но у нас – не тот случай. Макс – под стать своему имени – максимальная версия человека, как называет это все тот же Ройзельман. С тех пор я так и живу с этим страхом. Казалось бы, Макс давно уже не ребенок, а уж принудить его к чему-то против воли – задача и вовсе почти непосильная. Но… страх не подчиняется рациональным доводам. Тем более страх материнский. Хотя даже работа Макса, в которой риск – повседневная обыденность, даже его опасная профессия пугает меня меньше, чем всевидящее око Ройзельмана, неотрывно наблюдающее за моим сыном. И я ничего не могу поделать с этим страхом.
Чтобы отвлечься от саднящего ожидания (ну где же Макс, он ведь должен был уже вернуться!), я покатила свое чудо-кресло в гостиную, поближе к входной двери. По понятным причинам (мое кресло умеет «ходить» по лестницам, но это очень, очень утомительно) я живу сейчас на первом этаже нашего домика, а мальчики занимают второй этаж, где когда-то мы с Эриком планировали сделать спальню и детскую. В бывшей спальне теперь комната Макса, а Феликс, наш квартирант, занимает бывшую детскую. Я же устроилась внизу, в крошечной гостевой спальне.