И небеса пронзит комета
Шрифт:
В ванну я забираюсь медленно-медленно. Сейчас мне нужно быть очень-очень осторожной, чтобы не повредить Масику. Вдруг я поскользнусь! Страшно подумать! Нет-нет-нет, все будет хорошо. Я утопаю в теплой пышной белой пене, думаю о нашей будущей жизни – втроем! – о Масике… на глаза опять наворачиваются слезы, но теперь это слезы счастья.
Только я немножко боюсь – вдруг Герман меня разлюбит. Нет-нет-нет, он не дает никаких поводов для подобных опасений. И не то чтобы Герман с появлением Масика (он еще не родился, но для меня он уже есть, а не «будет») ко мне охладел… Но ведь и правда он считал, что нам рано пока заводить ребенка. Везде пишут, что мужчины относятся к появлению малыша совсем не так, как мы. Но ведь для женщины материнство – высшая цель, высшее благо, главное в жизни предназначение! Пусть мужчины (они ведь не могут родить, бедные!) видят смысл жизни в изменении мира, в каких-то важных делах – как Герман, к примеру, в создании новых балетных постановок. Но мы, женщины, приходим в этот мир, чтобы принести в него новую жизнь!
Когда Герман узнал, что у нас будет Масик… я думала, он обрадуется, а он… Нет, не расстроился, не возразил, но и – не обрадовался. А ведь ребенок – это же так прекрасно! Он будет и частью меня, и частью него – одновременно! Будет таким же сильным и талантливым, как Герман, и таким же чутким и нежным, как я. Как можно оставаться равнодушным к такому чуду?!
Я списываю все это на мужскую сдержанность. В конце концов Герман – вовсе не ледышка, просто все его эмоциональное богатство растрачивается на меня и на его балеты… которые он пишет тоже для меня! Он называет меня своей музой, феей, путеводной звездочкой! А когда я танцую, он так смотрит… У меня слов нет, чтобы описать его взгляд. Ну как будто ангел с небес спустился к нему в лучезарном сиянии…
За один этот взгляд, за эту нежность и восторг можно простить ему все что угодно. И я, конечно, прощаю, хотя, собственно, что тут прощать? Я абсолютно, на миллион процентов уверена: когда Масик появится наконец на свет, когда Герман его увидит, он полюбит его так же, как и я. По-другому просто быть не может.
Выбравшись из ванны и посвятив некоторое время необходимым косметическим процедурам (кожа, волосы, в общем, всякое разное такое, без чего не обойтись, красота требует жертв, хотя бы в виде времени), я выползаю на кухню и обнаруживаю, что безнадежно опоздала – Германа уже нет. Судя по записке (привычно нежной) на дверце холодильника, он проснулся раньше, чем обычно (сколько же он вообще спал?), наскоро перекусил и умчался в театр.
Мог бы и заглянуть в ванную – попрощаться перед уходом. Обидно…
Хотя, может, он и заглядывал – а я лежала с охлаждающей маской на глазах, ничего не видела и даже не слышала, я же в ванне всегда в наушниках лежу, под музыку так сладко мечтается…
Сунула в микроволновку тарелку с завтраком, но…
Даже если я не видела и не слышала, как Герман заглядывал в ванную (а вдруг и не заглядывал?), неужели он не мог просто подойти и поцеловать? Обида мутно плескалась внутри, мысль о завтраке казалась отвратительной. На сверхполезную куриную грудку со спаржей аж глядеть тошно, а обогащенный кальцием и витаминами кефир… да от одного запаха воротит!
Тем не менее я дисциплинированно (балет, чтоб вы знали, приучает к «надо» почище профессионального спорта) сажусь за стол и пытаюсь все это съесть, одновременно сражаясь с мутно плещущейся внутри обидой. Эх, запустить бы этим стаканом в стенку, чтоб кефир кляксой размазался и осколки во все стороны зазвенели! Но, конечно, я никогда такого себе не позволю: еще не хватало, чтобы Герман решил, что у меня на почве беременности шарики за ролики заехали.
Кое-как запихав в себя еду, встаю – и застываю посреди кухни соляным столпом. Мутная обида, кажется, выела все внутри, оставив одну зияющую пустоту… Пытаюсь убедить себя, что тревога моя не стоит выеденного яйца (да-да-да, пустого! пустого!). Миллионы семей живут без всяких поцелуев на прощание – и все у них нормально.
Но я-то – не миллионы. Я – это я. И ведь не меня Герман обидел – нашего Масика. Он там, внутри, наверное, плачет сейчас – он совсем беспомощный и не может защититься… Как же так?!
Медленно-медленно, точно прячась, точно меня могут остановить (кто? Герман в театре, а больше в квартире никого нет), прохожу в кабинет Германа. Совсем крохотный, не больше гардеробной (наверное, по планам архитекторов тут и должна была быть гардеробная), наполовину занятый огромным Г-образным столом. Одна стена занята гигантским экраном, другая, у входа, до потолка заклеена моими фото в разных ролях.
Рабочий планшет Герман, разумеется, забрал с собой, но небольшой еженедельник в кожаной обложке (мой подарок!) он оставляет дома. И самые важные заметки – не повседневные, а ключевые, принципиальные – он делает именно в этой толстенькой книжечке. Ну и мне еще рассказывает. Но в последнее время – нет. Я думала, что это он так меня бережет, понимая, как трудно мне без сцены…
Сильно загудело в голове, и внизу живота прорезалась тупая тянущая боль. Ничего, ничего, просто мне трудно долго стоять.
Присев на подлокотник мужнина кресла, я дрожащими руками расстегиваю пряжку еженедельника.
Вот знакомые записи о нашей последней совместной работе – балете «Роза Тегерана». Я танцевала заглавную партию – девушку Сорайю, несправедливо обвиненную в измене. Мне даже глаз закрывать не нужно, чтобы всем телом вспомнить те движения, то завораживающе плавные, то отчаянно резкие, почти рваные… Сцена суда, казнь в багровых мрачных бликах – словно на заднем плане бушует пожар…
Мне всегда казалось, что, когда я танцую – особенно когда мы репетируем, – мы с Германом сливаемся ближе, чем в самых страстных объятиях… Но не навсегда же я покинула сцену! Я же вернусь! И у меня будет еще один, самый отзывчивый, самый лучший в мире зритель – наш Масик!..
После «Розы Тегерана» идут наброски нового балета, о котором Герман не говорил мне ни слова. Ну да, не станет же он рассказывать мне о роли, которую буду танцевать не я. Первая запись непонятная… полгода назад, через день после того, как мы узнали о Масике (мне тогда еще вполне можно было и репетировать, и выступать). Потом долгий перерыв, а потом, с чистого листа:
«Мемуары гейши. Шоу-балет по роману Артура Голдена».
Читая, я не узнавала своего мужа. Заметки пронизывала его сила, его гениальность, но все это было невероятно жестко, почти жестоко. Некоторые сцены просто пугали. Эротизм, присутствующий в любом балете, вообще в любом танце, был здесь не намеком, не мягкой нежной тенью, его откровенность граничила, на мой взгляд, уже с порнографией, даром что танцоры в трико…
Список ролей и исполнителей… Как всегда, снабженный подробными комментариями…
Порой я способна увидеть в безобидном плюшевом медвежонке злобно ревущего зверя. Знаю. Но это лучше, чем видеть в голодном тигре безобидную киску.
Живот заныл сильнее. Жернова ревности в моей душе перемалывали остатки здравого смысла. Зато ярость расцветала… вздымалась гигантским огненным цветком.
04.09.2042.
ЖК «Европа». Вероника