И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)
Шрифт:
Выпив с Кубисом по бокалу шампанского и заказав ужин на троих, Генрих поднялся к себе. Курт был на седьмом небе, когда узнал, что поедет на машине в Париж.
— Я так боюсь, когда вы уезжаете, а я остаюсь здесь, признался он.
— Боишься, что Миллер снова вызовет на допрос?
— Да, — серьёзно ответил Курт.
— Можешь выезжать завтра утром. Было бы хорошо, чтобы до моего прибытия в Париж ты уже был там. Вечер Генрих провёл в компании Моники и Лютца. Но прощальная вечеринка вышла не такой, о какой думал Генрих. Моника, словно предчувствуя разлуку, была, печальна и едва улыбалась на шутки Лютца. Да и настроение Генриха ухудшалось с каждой минутой. Такой маленькой, беззащитной казалась ему сейчас Моника.
Посидев часа полтора, Лютц сослался на бумаги, которые он должен завтра рано-рано подготовить генералу, и распрощался.
— Когда ты едешь, Генрих? — вдруг спросила Моника, когда они остались одни.
— Ты знаешь?
— Мне сказал Курт, — укоризненно проговорила девушка.
— Я не хотел говорить сегодня, чтобы заранее не огорчать тебя.
— А вышло хуже! Мне стало так больно, когда Курт случайно…
— Прости меня за это! Я хотел, чтобы ты осталась в моей памяти весёлой. Тогда бы я не так тревожился о тебе! Ты выполнишь мою просьбу? Я хочу, чтобы на время моего отъезда тебя не было в Сен-Реми.
— В котором часу ты едешь?
— Завтра в четыре дня.
— Обещаю, что вечером меня уже не будет в Сен-Реми.
— Тогда я буду спокоен. А как только вернусь, тотчас попрошу мадам Тарваль сообщить тебе…
— О Генрих! Мне кажется, что мы расстаёмся навсегда! — грустно вырвалось у Моники.
— Не надо, любимая, умоляю тебя, не надо! Иначе я тоже совсем раскисну, а мне всегда надо быть в форме. Моника, насилуя себя, рассмеялась.
— Вот… я уже весёлая. Ты доволен?
Миллер ещё завтракал, когда Гольдринг зашёл к нему прощаться.
— Майн гот! Такой ранний и такой дорогой гость! Какие срочные дела привели вас в такой час ко мне?
— Сегодня я вместе с генералом еду в Париж.
— И долго вы там пробудете?
— Две недели. И у меня есть к вам маленькое дело оно касается мадемуазель Тарваль. Я хочу быть уверенным, что ваша заинтересованность ею ограничится обычными приветствиями на улице. Вы меня поняли, Миллер?
— Вскружила она вам голову, барон! У вас же есть невеста!
— А у вас есть жена! И, сколько я знаю, с ваших же слов…
— Это было в молодости, в молодости, барон! Теперь я пасс.
— Но я ещё молод, а мы с вами, Ганс, друзья, надеюсь, настоящие? Мы знаем не только характер друг друга, а и кое-какие слабые струнки, будем говорить откровенно грешки! Так что лучше нам помогать друг другу, а не ссориться. Ведь и вы так думаете, Ганс?
— Конечно.
— Так обещаете?
— Если встречу мадемуазель на улице, даже отвернусь, чтоб она потом не жаловалась вам, будто я сердито посмотрел на неё! — пошутил Миллер.
— Вот и прекрасно! Надеюсь, вы придёте на вокзал провожать, если не меня, то генерала?
— Если не генерала, то вас — наверняка, — поправил Миллер.
Он сдержал слово. Без четверти четыре начальник штаба дивизии, Миллер и Кубис были на перроне.
Как во время всех официальных проводов, провожающие с нетерпением ждали гудка паровоза и скучали. Одному Миллеру было весело. Он шутил, намекал на тоску Кубиса, у которого на две недели закрывается банк долгосрочного кредита.
— Я, Ганс, никогда не видел вас таким весёлым, — сказал, прощаясь, Генрих.
— Я очень рад за друга, у которого будет такая чудесная поездка, — ответил Миллер.
Не мог же он сказать, что истинной причиной его весёлого настроения было маленькое шифрованное письмецо от самого генерал-майора Бертгольда, ответ на письмо Миллера относительно Моники.
— Помните, Кубис, уговор?! — успел прошептать на прощанье Генрих, когда поезд уже тронулся.
Сразу же за вокзалом начинался крутой подъём, и поезда, не набрав ещё скорости, шли здесь очень медленно.
Генрих решил не входить в вагон, чтобы ещё раз взглянуть на город, в котором столько пережил.
Когда поезд оставил позади последние строения, Генрих неожиданно увидел Монику. Она стояла в белом платье, простоволосая, вся залитая солнечным светом.
— Моника! — радостно крикнул Генрих.
Девушка подбежала к вагону и бросила Генриху букет цветов. Поезд медленно набирал скорость, и Генрих перегнулся, чтобы как можно дольше видеть девушку.
Она все так же стояла у колеи, залитая золотым сиянием, сама похожая на ясный солнечный луч.
Всю дорогу Эверс пролежал в купе, поднимаясь лишь для того, чтобы поесть. Генрих был рад, что может побыть один, собраться с мыслями. Тем более, что на душе было тревожно и печально.
В Париж прибыли лишь на третий день утром. Поезд дважды задерживался в пути. Партизаны в двух местах разобрали полотно. Курта на вокзале не было. Условившись с генералом о встрече вечером, Генрих взял такси и помчался на центральный телеграф. Он был уверен, что никаких новостей Кубис ему не сообщит, и спокойно протянул документ в окошечко с надписью «До востребования». Как же он был удивлён и встревожен, когда, возвращая документ, служащий телеграфа что-то вложил в него.
«Сен-Реми» — прочёл Генрих вверху, там, где обычно ставится название города и час отправки телеграммы. И медленно развернул бланк. Он перечитал текст раз, два, три. Нет, это не ошибка, это не показалось, это действительно написано. «Через три часа после вашего отъезда неизвестная грузовая машина сбила на дороге мадемуазель Монику, которая не приходя в сознание, умерла в тот же вечер. Подробности письмом. Положу венок от вашего имени. Кубис».
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ТОНЕНЬКИЕ НИТОЧКИ БОЛЬШОГО КЛУБКА
Моники нет!
Это известие ошеломило Генриха. Ничего не сознавая, он выходит из почтамта и, забыв об ожидающем его такси, идёт по многолюдной улице. Вокруг кипит жизнь, в уши врывается многоголосый шум большого города. Водоворот, такой привычный для парижан и такой ошеломляющий для новичков, только что прибывших из тихоньких провинциальных уголков Франции.
По дороге на почтамт Гольдринг с любопытством разглядывал все окружающее, жадно вслушивался в эту обычную для Парижа симфонию звуков. Так вот он каков, Париж, это о нём Генрих так много слышал, читал, но видит его впервые.