И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)

Дольд-Михайлик Юрий Петрович

Делая вид, что пошатнулся, Генрих локтем сбил свою рюмку со стола, злобно выругался и потребовал стакан, чтобы все пили из стаканов. Одни желторотые студенты пьют коньяк из рюмок. Миллер, тоже нетвёрдо державшийся на ногах, принёс три больших бокала и налил их почти до краёв. Заугель выпил свой до дна. Миллер, пьяно хохоча, тоже попробовал осушить бокал залпом, но закашлялся так, что едва отдышался.

— Черт, у меня все плывёт перед глазами! — простонал он и сжал голову руками.

— У меня, признаться, тоже какие-то круги перед

глазами, — засмеялся Генрих, разыгрывая пьяного. Своего бокала он даже не пригубил, резонно рассудив, что этого никто не заметит.

Послышались шаги, и автоматчик ввёл в комнату молодую женщину. Она была в одной рваной сорочке и дрожала от холода. От левого плеча через грудь тянулась кровавая полоса.

Увидев Заугеля, арестованная отступила назад к двери, и все её тело тотчас напряглось. Но на окаменевшем лице не дрогнул ни один мускул. Эта неподвижность казалась неестественной, словно мысленно женщина уже переступила границу, отделявшую её от смерти. Мертвецкое спокойствие застыло в её больших карих глазах.

Заугель попробовал подняться, но пошатнулся и мешком свалился на стул. Его посоловевшие глаза мгновенье тупо смотрели на Людвину Декок и вдруг блеснули.

— Ма-мадам может сесть! Я пригласил вас не на допрос, а… а на поминки. Согласитесь, очень любезно и оригинально пригласить даму на её собственные поминки.

Женщина не шелохнулась. Казалось, она не слышала Заугеля, не видела присутствующих в комнате.

— Ах, вы брезгуете? — лейтенант снова попытался подняться, сделал даже шаг вперёд, но его занесло вправо, и он изо всей силы больно ударился локтем об острый угол буфета.

— У-у-у! — пискливо застонал он, и его раскрасневшееся лицо так побледнело, что казалось, он вот-вот потеряет сознание. Миллер подбежал к своему помощнику и обхватил его руками за плечи.

— Я же говорил вам — нечего с ней возиться! Везите к обрыву! — И Миллер щёлкнул пальцами, имитируя звук выстрела, как обычно.

— Да, да, к обрыву, к обрыву, к обрыву! — стучал кулаком по столу и вскрикивал Заугель.

Миллер, пошатываясь, прошёл в свой кабинет и через минуту вернулся с книжкой.

— Вот реестр, распишитесь!

Заугель проворно схватил авторучку и склонился над книгой. Генрих увидел, как против фамилии Людвины Декок появились четыре слова. «Приговор приведён в исполнение. Заугель»

— Ганс! — Генрих тронул Миллера за плечо. — Можно вас на минутку? Миллер отошёл с Генрихом чуть подальше от стола.

— У меня к вам маленькая просьба. Ганс, разрешите мне выполнить этот приговор! Ваш Заугель всё равно не способен это сделать. А мне эта женщина нравится… вы меня понимаете?

— А, святой Антоний не устоял перед искушением! Пожалуйста! Развлекайся сколько угодно! — Миллер перешёл на ты. — Хочешь остаться здесь или желаешь отвезти её к себе? Только чтобы ни одна душа не видела!

— Можешь быть спокоен, у меня есть ключ от чёрного хода.

— И до утра постарайся все кончить!

Заугель, объясните барону, где вы это делаете! Тьфу, он уже спит! Ну, тогда я сам тебе расскажу. Из нашего переулка вверх идёт дорога прямо к скале, что над речкой. Ты ставишь её на край обрыва, стреляешь или толкаешь — и ни одна душа не знает, кто здесь был пущен в расход, река отнесёт тело далеко на юг и так его изуродует…

— Понятно. А теперь прикажите отвести красотку в машину и во что-нибудь завернуть. Пусть её постережет автоматчик, пока мы с тобой выпьем ещё по одной. Ну, наливай, а то у меня руки дрожат… верно, с непривычки.

— О, в первый раз всегда так бывает. — Миллер снисходительно потрепал Генриха по плечу. — Ничего, привыкнешь!

Был третий час ночи, в гостинице уже все спали, и Генрих незаметно провёл Людвину Декок к себе в комнату. Женщина всю дорогу молчала и по лестнице шла, словно лунатик, не глядя под ноги, не касаясь руками перил. Только в номере она словно проснулась — впервые за весь вечер Генрих услышал её голос.

— Мерзавец! — крикнула Людвина. — Ещё отвратительней того палача с лицом херувима!

Обессиленная взрывом ненависти и гнева, она пошатнулась, но когда Генрих приблизился, чтобы помочь ей сесть, оттолкнула его с неожиданной силой.

— Не подходите, я всё равно не дамся живой!

— Хорошо, я не подойду. Но вы всё-таки сядьте, Людвина Декок! Я сейчас позову мадемуазель Монику, и она…

— Я не знаю никакой Моники!

— И она вам все объяснит.

— Повторяю, я не знаю никакой мадемуазель Моники!

— Тогда я вам напомню: это та девушка, которая передала вам в Бонвиле сведения о поезде и которая сегодня встречала свою кузину на вокзале.

— У меня здесь нет ни одной знакомой души, и никто меня не встречал.

— Хорошо, мы сейчас проверим…

Генрих подошёл к телефону и набрал номер. Очевидно, звонка ждали, трубку тотчас сняли.

— Моника, прошу немедленно зайти ко мне в номер, услышала Людвина спокойно произнесённые слова, и сразу же глаза её застлал туман, и она почувствовала, что проваливается в бездну.

ПОМОЛВКА, ПОХОЖАЯ НА ПОХОРОНЫ

«Получил отпуск с двадцать пятого января на десять дней. Четвёртого февраля ты должен быть в Мюнхене. Целую. Отец». Это скорее напоминало приказ, чем приглашение.

Телеграмму Бертгольда Генрих получил на адрес штаба и тотчас же пошёл к генералу. Но Эверс не стал читать телеграмму.

— Знаю, знаю! Мне позавчера звонил Бертгольд, и я пообещал отпустить вас. Но больше чем на пять дней отпуск предоставить не могу. Проинформируйте моего друга об обстановке, в которой мы живём, чтобы у него не создалось впечатления, что я чересчур строг со своими офицерами. Впрочем, я уверен, он не хуже вас осведомлён о том, что здесь происходит. В другое время я охотно отпустил бы вас на месяц, но сейчас…