И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)
Шрифт:
Нет, уж лучше лечь спать, чем думать об этом. Дать проводнику купюру, чтобы он никого не пускал в купе, и до утра забыться.
Проснулся Генрих на рассвете в небольшом пограничном немецком городке Мюльгаузене. Тут ему предстояло пробыть до вечера, чтобы пересесть в мюнхенский поезд.
Сдав чемодан на хранение, Генрих пошёл прогуляться по городу. После духоты вагона голова отяжелела, и приятно было вдыхать морозный воздух, блуждая по улицам без цели и заранее установленного маршрута. Но вскоре эта прогулка надоела Генриху. Он не устал физически, но уж очень хмурым, неприветливым выглядел город. Странное впечатление производили пустынные улицы, а главное необычная тишина, царившая вокруг.
В зале тоже было совсем пусто. Единственный посетитель мрачно дремал над кружкой пива да официантка возилась у буфетной стойки. Заметив нового клиента, она поспешно подошла и прежде всего спросила, есть ли у него продуктовая карточка. Потом долго вырезала талончики и лишь после этого поинтересовалась, что герр офицер закажет на завтрак. Спрашивала официантка по инерции, ибо из дальнейшего разговора выяснилось, что никакого выбора и ресторане нет. Весь заказ пришлось ограничить парой яиц, консервами, кружкой пива и стаканом кофе.
Принявшись за завтрак, Генрих искренне пожалел, что не послушал мадам Тарваль и не взял с собой в дорогу еду. У консервов был такой подозрительный вид, что Генрих даже не прикоснулся к ним, пиво горчило и отдавало бочкой, кофе, как предупредила официантка, был суррогатный. Съев яйца, Генрих почувствовал ещё больший голод. Когда он принялся за кофе, взгляд его остановился на единственном посетителе ресторана. Эго был старик лет шестидесяти пяти. Он был пьян. Когда-то голубыми, а теперь увядшими от старости глазами он с нескрываемой злобой глядел на Генриха, и губы его кривились в презрительной усмешке.
— Что, герр офицер, не нравится? — насмешливо спросил он и кивнул в сторону отодвинутого пива и консервов. — Считаете, что заслужили лучшего? А я говорю нет! Вы и этого не заслужили!..
Старик взял недопитую кружку пива и пересел поближе к Генриху. Теперь они сидели за соседними столиками, почти рядом, было слышно хриплое дыхание старика.
— Где же этот земной рай, в который вы хотели превратить Германию? Больше десяти лет я жду этого рая. С того времени, как я поверил вам и вместе с вами кричал: «Германия, Германия превыше всего!» О, я не могу без стыда вспомнить, каким был олухом! Поверить вам! Позволить так себя надуть! Где, я вас спрашиваю, всё, что вы обещали мне, рядовому немцу, у которого, кроме этих двух рук, ничего нет. Генрих, откинувшись на спинку стула, с интересом слушал старика.
— Вот вы понюхали завтрак и отодвинули его! Плохо пахнет! Не привыкли к такому? А вы знаете, что я своей больной Эмме не могу принести домой даже пару яиц? Знаете об этом? Вы мне обещали весь мир, а я подыхаю с голода, мне нечем прокормить семью. Вы захватили Австрию, для этого достаточно было нескольких полицейских отрядов, вы оккупировали проданную Чехословакию, и это вскружило вам голову! Вы сунулись в Россию! Вам захотелось её земель и хлеба? А где мой Гельмут? Где мой единственный сын, я вас спрашиваю? На кой чёрт мне нужен этот Сталинград? Кто вернёт мне сына? Кто? Ну, чего вы уставились на меня? Думаете, испугаюсь? Плевать я хотел на вас! Вы забрали у меня единственного сына, моя жена сейчас умирает, а вы хотите, чтобы я тешил себя мыслью о том, как героически гибнут на берегу Волги сыновья других родителей! Что ж вы смотрите? Ну, арестовывайте меня! Берите, вяжите! Вам прицепят на живот ещё один «Железный крест» за поимку внутреннего врага Германии. А я не враг! Это вы враги! Я люблю Германию! Я люблю Германию, а не вы!
— Вы уже кончили? — спокойно спросил Генрих, оглядываясь на буфетную стойку. И официантку, и хозяина ресторана, выглянувшего из задней комнаты, словно языком слизнуло, как только они услышали крамольные речи старика.
— Нет, я ещё не все сказал! Я не сказал вот чего: я ни когда не был коммунистом, но теперь, когда встречу друзей Тельмана, за три шага сниму перед ними шапку, прощения просить буду, что не послушал их, а поверил вам. Лжецы! Гольдринг постучал ложечкой о блюдце, расплатился с официанткой и вышел.
«Началось! Началось похмелье! — думал Генрих. — Вот первые последствия битвы за Сталинград. Пусть спьяну, пусть с горя, ведь сын его погиб где-то в приволжских степях, но этот рядовой немец, уже прозревает, он говорит в глаза офицеру такие вещи, о которых в начале войны не решился бы и думать!»
С чувством облегчения Генрих сел в поезд, чтобы ехать в Мюнхен. На сей раз ему не удалось достать отдельное купе. Поезд был переполнен офицерами. Часть их ехала на Восточный фронт. Всю ночь в вагоне пили, горланили излюбленную «Лили Марлен». Но веселья не было — было отчаянное желание заглушить страх перед Восточным фронтом, куда ехали, как на смерть…
В четыре часа утра поезд прибыл в Мюнхен. Генрих зашёл побриться и решил немедленно ехать к Бертгольдам, помня, как недовольна была фрау Эльза, когда прошлый раз он остановился в привокзальной гостинице.
А между тем чета Бертгольдов, и больше всего сама Лора, многое бы дала, чтобы Генрих фон Гольдринг не приезжал к ним именно сейчас. В этот и в ближайшие дни приезд Генриха был более чем несвоевременным. Это понимали все, а особенно сама невеста. Как упрекала она себя за то, что поехала на эту проклятую ферму! Но разве могла Лора предположить, что все сложится так глупо.
После первого приезда Генриха родители стали снисходительно относиться ко всем капризам своей единственной дочери. Что ни говори, а Лорхен уже почти баронесса! Хотя официальное обручение ещё не состоялось, но Бертгольд слово в слово передал жене и дочери свой разговор с Генрихом, те в свою очередь рассказали друзьям и знакомым. Слух о том, что Бертгольдам блестяще удалось пристроить дочь, ширился. Фрау Эльзу и Лору снова стали приглашать в салоны, двери которых так неохотно раскрывались перед ними раньше. Самолюбию Лоры очень льстило такое внимание, а ещё больше — зависть подруг. Теперь она держалась солиднее и ровнее, взыскательно пересмотрела свои старые знакомства, а с Бертиной, которую ещё так недавно считала образцом для себя, порвала совсем. Последнее было сделано под нажимом матери.
Да, Лора радовалась тому, что вскоре станет баронессой, с нетерпением ждала этого знаменательного события, усиленно готовилась к нему. Все свободное время она теперь посвящала приданому. Её совсем не удовлетворяли старомодные вещи, которые прятала по шкафам, сундукам и комодам фрау Эльза. Как Лора постелит на своё супружеское ложе эти простыни простого льняного полотна? Или наденет на себя ночную рубашку с такой грубой вышивкой? Разве можно сшить приличное платье из этого шелка, ведь он чуть ли не полстолетия лежит на самом дне сундука? А для чего же тогда тонкое голландское полотно, брюссельские кружева, французский панбархат? И Лора бегала по магазинам, где с чёрного хода можно было купить все эти вещи, попрекала мать за то, что отец не привёз из России меха, вместо этих отвратительных скульптур, которые ей приходится ежедневно обметать веничком из перьев. Лора требовала у матери денег, денег и ещё раз денег, чтобы не осрамиться перед своим Генрихом, перед своим любимым бароном, наследником славных фон Гольдрингов.