И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)
Шрифт:
Ужинали в комнате Лорхен, возле её кровати, под аккомпанемент стонов невесты, которая временами забывала, что ей надо сдерживаться. Утром Генрих уехал. На вокзал его провожал только Бертгольд.
— Ты помнишь все, о чём мы договорились?
— Конечно, отец!
— Надеюсь, ты понимаешь, что о нашем разговоре никто не должен знать?
— Вы меня принимаете за ребёнка?
— О нет! Из тебя выйдет чудесный разведчик, Генрих! — прощаясь, сказал Бертгольд.
Странное совпадение: точно такую же мысль высказали и руководители Гольдринга в Советском Союзе, когда получили план Бертгольда.
ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ
Хотя официальный траур по армии Паулюса уже закончился, но на протяжении всей дороги от Мюнхена до Сен-Реми Генрих не слышал не только смеха и шуток, но даже громких разговоров. Он ехал в офицерском вагоне и мог оценить настроение командного состава гитлеровской армии. А настроение это было такое, словно у каждого офицера вчера из дому вынесли покойника!
Так же невесело чувствовали себя оккупанты в Сен-Реми. Что же касается французов, то мадам Тарваль, сама того не подозревая, совершенно точно охарактеризовала их отношение к событиям.
— Со счастливым возвращением, мсье Гольдринг! — искренне обрадовалась она, когда шестого февраля, тотчас по прибытии из Мюнхена, её постоялец вошёл в ресторан. А мы только позавчера вечером вспоминали вас, когда праздновали траур. Было так весело…
— Как это праздновали траур? Мадам Тарваль покраснела, глаза её виновато забегали.
— Простите, мсье, я не так сказала… Мой ресторан в дни траура был закрыт, вот мы и собрались посидеть, поговорить…
— И выпили за упокой души фельдмаршала Паулюса! — в тон собеседнице закончил фразу Генрих.
— Ой, курица пережарится! — воскликнула хозяйка гостиницы и с неожиданной для её полной, фигуры живостью убежала в кухню.
— Что я сказала! Представь, Моника, что я сказала! сетовала мадам Тарваль, увидав дочь.
— Кому, мама, и что?
— Я сболтнула мсье Гольдрингу…
— Генриху? Он приехал?
— Сидит в голубом кабинете… И я… Не дослушав мать, Моника выбежала из кухни, на ходу снимая передник.
— Привет моей маленькой учительнице! — Генрих радостно вскочил с места и пожал обеими руками узкую ладонь девушки. — Ну, рассказывайте, как это вы тут праздновали траур?
— Что праздновали? — удивилась Моника. Генрих пересказал свой разговор с мадам Тарваль. Девушка рассмеялась.
— Это мама ошиблась!
— Я уверен, что ошиблась! Ведь вы три дня носили траур, молились богу и ни разочка не улыбнулись. Правда?
— А я уверена, что ваше сердце разрывалось от горя и тоски.
— Оно действительно разрывалось, только по совершенно иным причинам. Эти три дня я не забуду до самой смерти.
— У вас были неприятности? — взволновалась девушка. Появление мадам Тарваль, которая принесла ужин, прервало разговор.
— Да, чуть не забыла! Сегодня несколько раз звонил мсье Лютц, спрашивал, не вернулись ли вы? — сказала она, накрывая на стол.
— Он, кажется, болен, — прибавила Моника. Генрих поспешил к телефону.
— Привет, Карл, это я, Генрих… Что? Обязательно приеду, только поужинаю, а то я очень голоден.
Мадам Тарваль вышла, чтобы приготовить Генриху кофе, и Моника попробовала вернуться к прерванному разговору.
— Так что же с вами случилось, Генрих, в эти дни?
— Это очень длинная и серьёзная история, чтобы рассказывать её между двумя глотками вина. Лучше расскажите о себе.
— А почему вы думаете, что мой рассказ можно уместить между двумя глотками вина? Возможно, и со мной произошло нечто очень важное и серьёзное!
— Тогда я не уйду, пока вы мне не скажете, что именно!
— О, в таком случае вам придётся сидеть очень долго, — рассмеялась девушка — Может быть, всю жизнь…
— Это означает, Моника, что вы не верите мне?
— Это значит, что я не доверяю ещё самой себе.
— И долго это будет продолжаться?
— Пока я не буду убеждена, что вы не скрываете от меня своих тайн, Генрих.
— Это намёк на Мюнхен?
— На Мюнхен на Бонвиль, на Сен-Реми…
— Вас мучит женское любопытство?
— Нет, меня мучит…— девушка вскочила с места. Спокойной ночи, Генрих! — крикнула она и исчезла за дверью. Быстро поужинав, Генрих, несмотря на поздний час, пошёл к Лютцу.
Гауптман полулежал в кровати, подложив под голову несколько подушек. Рядом, на небольшом столике, стояла тарелка с нехитрой закуской, пепельница и бутылка грапа. Пустые бутылки валялись под столом и под кроватью.
— Что с тобой, Карл? Ты заболел? И почему не прибрано в комнате? Денщик!
— Я слушаю, герр обер-лейтенант! — денщик стоял на пороге, вытянувшись, хотя по пятнам на лице можно было догадаться, что и он испробовал крепость грапа.
— Немедленно убрать! Живо!
Денщик начал собирать бутылки, валявшиеся на полу. Одна из них оказалась полной, и Лютц, наклонившись, взял её и спрятал под подушку.
— А это зачем, Карл?
— Пить буду! Сегодня, завтра, послезавтра! Каждый день!
— Что с тобой? — взволновался Генрих. Он знал, что Лютц никогда не пил в одиночестве, да ещё так много. Тревогу вызывал и нездоровый вид Карла, его чересчур блестящие глаза. — Ты болен?
— Болен? Нет, я здоровее, чем когда-либо. И именно потому, что я выздоровел, я не могу оставаться трезвым! Лютц схватил со стола недопитую бутылку и приложил её к губам. Генрих отобрал бутылку, поставил её на столик.
— Ну, Карл? Лютц молча приподнялся.
— Скажи, пожалуйста, если бы к тебе в комнату ворвался, допустим, Миллер? Пьяный и нахальный. Улёгся бы в сапогах на твою кровать, а тебе предложил или убираться из номера, или спать на полу. Чтобы ты сделал?