И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)
Шрифт:
— Да, да, понятно, — поспешно согласился Пфайфер. Может быть, действительно, нам лучше вернуться в Шамбери?
Генриха разбирал смех. Он вспомнил, как самоуверенно держался прославленный оратор днём, вспомнил провозглашённые им на митинге слова: «Немцы боятся только бога, и никого иного».
— Можно, если хотите, вернуться, но как это расценят ваши слушатели в Шамбери? Мы же не дети, чтобы бояться, как вы сказали, темноты. Да и возвращаться уже поздно: маки могут быть сзади так же, как и спереди. Пфайфер замолчал.
— А тут действительно опасно? — испуганно прошептала Бертина.
— Очень!
— Боже
В машине наступила та напряжённая тишина, какая возникает среди людей, думающие об одном, но не решающихся вслух высказать свои мысли.
— Вы должны были все это объяснить мне в Шамбери, а не здесь, посреди дороги! — вдруг пискливым голосом выкрикнул Пфайфер и угрожающе взглянул на Заугеля.
— Я вам говорил, но вы высмеяли меня перед всеми присутствующим! — огрызнулся Заугель.
— Чёрт знает что, поручают охранять тебя каким-то мальчишкам и даже не предупреждают об обстановке!
Машина на полном ходу пролетела маленький населённый пункт Монт-Бреоль, и дорога начала круто подниматься вверх.
— Может быть, заночуем в этом селении? — спросил Пфайфер, обращаясь к Генриху.
— Здесь нас наверняка перестреляют, как цыплят, — ответил тот. Ему хотелось нагнать страх, на этого толстого труса, который в Шамбери призывал других к храбрости.
Поворотов становилось всё больше, машины сбросили скорость до минимума и ехали почти впритык друг к другу.
— Дайте сигнал автоматчикам, пусть едут быстрее! В случае чего мы даже не сможем повернуть назад! — раздражённо воскликнул Пфайфер.
— На этой дороге машину повернуть нельзя; — спокойно пояснил Генрих.
Моторы ревели. Шофёры, не имея возможности разогнать машины, нажимали на газ, и рокот разносился среди гор.
— Теперь нас слышно километров за пять, — словно ненароком бросил Генрих.
— А не лучше ли остановить машину, приглушить мотор и переждать здесь ночь? — голос прославленного оратора утратил басовые нотки.
— Нет, мы сейчас в самом опасном месте.
Все молчали. Бертина дрожала, её била лихорадка. В полном молчании проехали километров десять. Поворотов стало меньше, и автоматчики, отъехали на указанную дистанцию, метров за сорок от легковой машины. Вот они уже приблизились к скале, которую огибала дорога.
Как неприятно ехать и ехать под нависшими каменными глыбами. Поскорее бы свернуть, увидеть, что впереди нет засады! Идущая впереди грузовая машина уже полускрылась за поворотом… вот исчезла совсем. У всех вырывается вздох облегчения.
И вдруг точно, гром прокатился над горами. Скала словно раскололась надвое, загородив дорогу машинам, а откуда-то сверху на дорогу с грохотом посыпались каменные глыбы, заглушив слабые звуки пулемётных очередей,
Шофёр легковой машины на полном ходу затормозил, Генрих почувствовал, как его швырнуло вперёд, и он больно ударился подбородком о переднее сидение. Рванув дверцу машины, Генрих выскочил на дорогу.
Прячась за машину, Генрих прополз до склона шоссе и скатился в кювет. Длинная пулемётная очередь веером трассирующих пуль прошла над ним. Не поднимая головы, Генрих повернулся лицом к скале и вытащил свой крупнокалиберный пистолет, потом осторожно выглянул. Впереди, поперёк дороги, припав на задний спущенный скат, стояла
Пулемётная очередь снова прошла над головой Гольдринга, но никого не задела.
«Маки хотят прижать нас к земле, чтобы взять живьём», — промелькнуло в голове.
Генрих снова взглянул на Заугеля. Тот немного изменил позу, он лежал теперь так, что было видно его перекошенное животным страхом лицо. Отвратительное лицо палача, который замучил сотни, а может, тысячи людей и будет мучить дальше, получая наслаждение. «Поэт допросов», как назвал его Миллер.
«Лучшего случая не представится». Генрих повернул кисть правой руки с зажатым в ней пистолетом и выстрелил. Заугель качнул головой и ткнулся лбом в приклад автомата.
Прижавшись головой к земле, неподвижно лежал и Генрих. Он поднял её лишь тогда, когда пулемёт внезапно смолк. Но теперь к голове вплотную были прижаты три автоматных дула.
— Встать! Руки вверх!
Генрих встал и увидел, как под дулами автоматов медленно поднимаются из кювета три фигуры — Пфайфер, Бертина, шофёр. В сумерках, которые быстро заволокли все вокруг, их лица казались белыми масками. Один из автоматчиков подошёл к Заугелю.
— Готов! — бросил он кому-то из партизан. — В голову!
— Всех связать! К Генриху подошли двое, один быстро его обыскал.
— Ишь, падаль! Два пистолета имел! — злобно проговорил он, протягивая найденный в кармане маузер и указывая глазами на крупнокалиберный пистолет, лежавший на земле.
— И, вероятно, оба не заряжены.
— Они перед мирными жителями храбрые.
— У, гадина! — один из маки со всей силы ударил Генриха по лицу. Тот упал.
— Хватит вам! — послышался голос. — По машинам и домой! Быстро!
Подталкивая задержанных автоматами, маки подвели Генриха, Пфайфера, Бертину и шофёра к машине и приказали сесть на задние сидения. Напротив них уместились два маки с пистолетами наготове. На передних сиденьях ещё двое, один из них, очевидно командир, крикнул:
— Возвращаться старой дорогой и не задерживаться.
Машина дала задний ход и так ехала, верно, метров двести, пока маки, сидевший за рулём, не свернул в какую-то узенькую и в темноте почти незаметную расселину. Ехали, не включая фар, переезжали через груды каких-то камней, проваливались передними колёсами в глубокие выбоины и снова взбирались в гору. Машину всё время бросало из стороны в сторону, и Генрих всякий раз стукался то лбом, то виском о голову Пфайфера.
Наконец машина выскочила из ущелья на ровную дорогу и помчалась с огромной скоростью. Приблизительно через час она остановилась. Маки, который сидел рядом с шофёром, открыл дверку и завёл с кем-то, не видимым в темноте, приглушённый разговор, потом дверца захлопнулась, машина двинулась дальше.