И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)
Шрифт:
— Как это — будете моей соседкой? Ведь, концлагерь, в котором вы работаете, насколько я помню, находится в Восточной Пруссии? Бертина приподняла одно плечо и повернула его к Генриху.
— Вы очень невнимательны, барон, обратите внимание вот на это, — Бертина постучала пальцем по новеньким погонам.
— О, да вас можно поздравить!
— Как видите. А это означает не только повышение в чине, но и в должности. Я назначена начальницей женского концлагеря спецрежима в Понте-Сан-Мартин, это, кажется, недалеко от Сен-Реми.
— Спецрежима? Что это значит, если перевести на обычный человеческий язык?
— Это значит, мне оказано особое доверие: приняв лагерь, я должна сдать своеобразный экзамен, то есть установить в нём такой режим, который превратит этих пленных в обычную рабочую скотину, и они забудут не только о непокорности, но даже о том, что когда-то считали себя людьми.
Бертина выпила рюмку коньяку и затянулась сигаретой. Её большие синие глаза лихорадочно блестели, тонкие ноздри вздрагивали, губы были плотно сжаты.
— Тогда я не понимаю, почему именно вас назначили в этот лагерь? Ведь вы всё-таки женщина, Бертина!
— Вы могли бы сказать любезнее, красивая женщина.
— Это вряд ли кто посмеет оспаривать. Тем более я. Но вы всё-таки не ответили на мой вопрос.
— Боже мой, Генрих. Вы страшно старомодны, трогательно старомодны. Теперь я понимаю, почему вы выбрали в подруги жизни Лору. Самочка, которая вяжет своему хозяину тёплые носки и напульсники, Маргарита с прялкою в руках, в лучшем случае маленькая актриса кабаре, с лёгким привкусом порока. У вас не тошнит от этого идеала добропорядочных немок? Нам, настоящим арийкам, это осточертело!
— Бертина! Это ж крамола, настоящая крамола! Вы забываете, что сказал фюрер об обязанности женщины, о её месте в обществе?
— А, три «к». Законы устанавливаются для масс, а у каждой нации есть свои избранники, которые эти законы сочиняют. И я буду принадлежать к этим избранникам, я уже к ним принадлежу. Напрасно вы не приехали к нам в лагерь, помните, я вас приглашала. Вы бы увидели, как дрожит передо мною весь этот сброд — француженки, русские, голландки, польки, бельгийки… даже немки, оскорбившие свою расу! О, у меня были неограниченные права, и, будьте уверены, я ими воспользовалась. — Откинувшись на спинку стула, Бертина прищурила глаза, словно всматриваясь в какую-то далёкую картину, возникшую перед ней, и вдруг рассмеялась.
— Что способствовало вашему дальнейшему продвижению? Ведь вы продвинулись очень быстро?
— О, просто молниеносно быстро. Я ввела кое-какие усовершенствования в систему охраны пленных и в режим для них. Кроме того, я отлично изучила вкусы своего начальства… Когда прибывала партия новых пленных, я отбирала самых молодых и красивых и знала, кому и каких направить. К концу года я была уже помощником начальника всего лагеря.
— Так вы скоро дослужитесь до генерала.
Захваченная своими воспоминаниями, Бертина не заметила ни иронического тона Генриха, ни злых огоньков в его глазах.
— Что касается моей дальнейшей карьеры, то я возлагаю большие надежды на этот концлагерь, который должна сейчас принять. Недавно там убили начальника, старшую надзирательницу и одного солдата-охранника, который их сопровождал. Специальная комиссия расследовала этот случай, многих повесили, но настоящие виновники убийства так и не найдены. Мне поручено установить в этом концлагере самый жестокий режим, и я уже разработала план мероприятий. О, я совершенно уверена, что добьюсь своего какой угодно ценой, даже если бы мне пришлось повесить каждую третью.
Генрих почувствовал, что у него темнеет в глазах. Лицо Бертины отодвинулось, стало маленьким, словно змеиная головка, потом снова приблизилось и так расплылось, что Генрих уже не различал отдельных черт.
— Что с вами, Генрих? — услышал он голос Бертины и словно проснулся.
«Она не доедет до лагеря. Как это сделать — не знаю. Но до лагеря она не доедет!» — твёрдо решил он, и ему сразу стало легче.
— О чём вы задумались?
— После контузии, полученной мною во время нападения маки, у меня часто внезапно начинает болеть голова и темнеет в глазах, — пояснил Генрих.
— Бедненький! — Бертина перегнулась через столик и провела рукой по волосам Генриха.
Появление Заугеля прервало эту лирическую сцену. Он сообщил, что Пфайфер согласен взять с собой даму, даже очень доволен, только просил их своевременно прибыть в штаб корпуса.
Из Шамбери выехали ровно в восемь вечера. На переднем сидении, рядом с шофёром; сидел Пфайфер, на среднем Заугель, на заднем Бертина и Генрих.
Как только машина отъехала, Бертина крепко, всем телом прижалась к Генриху и взяла его под руку.
— Неужели я хуже этой курносой утки Лорхен? — тихонько прошептала она.
— Вы её превзошли во всём! — многозначительно улыбнулся Генрих.
Бертина с благодарностью пожала ему руку и отодвинулась, Пфайфер, немного поёрзав на месте, обернулся к пассажирам, сидевшим позади него.
— Так вы считаете, что вечером ехать по этой дороге опасно? — спросил он Заугеля тихим голосом.
— Днём спокойнее, — уклонился от прямого ответа Заугель.
— А как вы думаете, герр обер-лейтенант?
— Я считаю, герр Пфайфер, что во время войны всюду опасно, — равнодушно ответил Генрих. — Только вчера в нашем районе спустилась с гор большая группа маки.
— Большая, говорите? — в голосе прославленного оратора звучал страх.
— Больше роты.
— А разве они отважатся напасть на нас, если впереди едут автоматчики, а позади мы — трое вооружённых пистолетами мужчин и шофёр с автоматом!
— Обратите внимание: дорога не прямая, она круто поворачивает то вправо, то влево, и эти повороты…