И проснуться не затемно, а на рассвете

Феррис Джошуа

Иногда я сгоряча бросал какую-нибудь фразу типа «Да я повешусь», «Проще перерезать себе вены», «Единственный выход – коллективное самоубийство». Она мгновенно мрачнела, замирала на месте и начинала пылко вещать: «Надеюсь, вы это не всерьез говорите? Самоубийство – не повод для шуток!» Пока я размышлял над ее словами – она выражала надежду, что я говорю не всерьез, и тут же отчитывала меня за шутку, – тирада продолжалась: «Лишь Господь дарит и забирает жизни. Самоубийство – это отрицание всего, что он создал, всего прекрасного и радостного, что есть на свете. Неужели вы не видите вокруг себя ничего прекрасного?» Я отвечал, а она говорила: «Слышать не желаю про эти омерзительные сайты! Я имела в виду восходы и закаты, цветы в ботаническом саду, младенцев в колясках! Неужели ничто вас не радует, кроме взрослых женщин, публично порочащих себя в Интернете?» Я отвечал, и она говорила: «Свобода – это лишь понятие. Но так и быть, я принимаю ваш ответ. Однако самоубийство – это не свобода. Это вечный плен. Силы небесные, да вы бы хоть по сторонам

посмотрели! Сколько вокруг красоты! Неужели нельзя иногда сказать себе: «Смотри, смотри!» – и порадоваться птичкам, облакам и всему, что наполняет сердце ликованием?» Я отвечал, и она говорила: «Да, согласна, все это мимолетно. Но, Пол, разве суть не в том, чтобы вкусить прекрасное во всей полноте, пока оно длится? Все пройдет. Даже плохое. Даже боль. Нельзя всю жизнь концентрироваться на плохом, пока хорошее проходит мимо!» Я отвечал, и она говорила: «А я не считаю такой подход честным. Я считаю, вы просто не в состоянии жить полной жизнью. Разве вы не хотите жить полной счастливой жизнью?» Я отвечал, и она говорила: «Вы не один. У этого чувства даже есть название: отчаяние. Многие люди, прежде чем уверовать в Господа…» Тут я бесцеремонно ее обрывал, как делал уже тысячу раз, и она уступала: «Хорошо, на время забудем о Боге. Это самая страшная и самая частая ошибка, но, раз я должна привести весомый аргумент, давайте забудем о Боге. Подумайте вот о чем: если жизнь так коротка и в ней не так уж много счастья, то почему нельзя сознательно искать хорошее? Стараться во всем видеть только красоту, просто чтобы не падать духом?» Я отвечал, и она говорила: «Я понимаю, что в инфекциях и запущенных абсцессах сложно увидеть красоту, ну а по дороге на работу и домой? На этих ваших экскурсиях по городу? Разве так мало на свете прекрасного, разве мало того, что помогает нам жить дальше?» Я отвечал, и она говорила: «Да знаю я, что в метро тоже полно несчастных! – Она в отчаянии вздыхала, но все равно продолжала меня терроризировать, великолепная, неукротимая Бетси. – Я говорю не об этих изможденных на скамейках, – тут я вставлял еще пару слов, – и не о калеках с бомжами, я говорю о дороге до метро!» Я отвечал, и она говорила: «А почему вы все время пялитесь в телефон? Неужели нельзя его отложить на минутку?» Я отвечал, она говорила: «Если вы сами признаетесь, что он помогает вам не думать о всяких гадостях, тогда вы, стало быть, сознательно становитесь рабом технологий!» Я отвечал, она говорила: «Ничего более богохульного в жизни не слышала. Технологии никогда не займут место Всевышнего. Это же Всевышний, силы небесные! С мобильными телефонами или без, все люди имеют внутреннюю потребность к молитве, согласны?» Я отвечал, она говорила: «Обмен эсэмэсками и электронными письмами – не новый способ молиться! Как вы не понимаете: эта крохотная машинка, отвлекая вас от мыслей о Боге и о том, что он сотворил, только преумножает ваше отчаянье!» Я отвечал, она говорила: «Мир, созданный технологиями, гроша ломаного не стоит. Он никогда не сравнится с творениями Господа нашего». Тогда я спрашивал ее, куда же я должен смотреть, если не в телефон, и задавал несколько наводящих вопросов. Она отвечала: «Да, на асфальт! Да, на дома! Да, на людей! Вы удивитесь, сколько вокруг прекрасного и радостного. Разве вы не хотите чаще удивляться?» Я отвечал, а она склоняла голову набок, чуть поджимала губы, протягивала мне руку и произносила: «Нет, молодой человек, еще не поздно. Ох, лапочка, да это никогда не поздно!»

Позже ко мне подошла Конни и спросила:

– Ты когда-нибудь рассказывал моему дяде Майклу анекдот про священника и раввина?

Дядя Майкл был женат на сестре ее матери, Салли. У него была своя фирма по оценке недвижимости. Салли сидела дома с детьми, уже давно взрослыми. Они жили в небольшом домике в Йонкерсе – небольшом, но во всех смыслах прекрасном домике. Лучше и пожелать нельзя – именно такое впечатление у вас создавалось, когда вы ступали на порог этого дома. В нем жили разумные, доброжелательные и отзывчивые люди, которые ценили имеющееся и не желали большего. Я побывал у них в гостях всего один раз, когда умерла матушка дяди Майкла и они сидели по ней шиву. Я никогда раньше не сидел шиву и вообще почти ничего не знал об этой традиции. Пришлось даже порыскать в Интернете, чтобы не опозориться перед Конни. На шиву в скромном доме Майкла и Салли каждый вечер собиралось столько народу, что я едва не оглох, когда они все разом запели поминальный кадиш, мгновенно превратив полупраздничную атмосферу в похоронную. Конечно, рядом с дядей Майклом и тетей Салли атмосфера не была праздничной, как и рядом с их ближайшими родственниками, однако все остальные, включая меня, вели весьма оживленные светские беседы. Наверное, так бывает на любых поминках: безмолвное ядро скорби всегда окружено шумным ореолом. Однако шива произвела на меня неизгладимое впечатление, я никогда не испытывал ничего подобного. Ирландец похоронит покойника, сходит на поминки и будет скорбеть дома в гордом одиночестве. А у еврея есть семь дней, чтобы разделить горе с близкими и друзьями.

– Анекдот про священника и раввина? Это ты к чему? Я Майкла не видел сколько… полгода?

– Это было давно.

– Так с чего ты вспомнила?

– Пошли слухи. Я тогда не обратила на них внимания. Думала, родня просто вредничает. Ты знаешь такой анекдот или нет?

Я помолчал.

– Да я много анекдотов знаю.

– Сколько из них про священников и раввинов?

Я сделал вид, что пытаюсь вспомнить.

– Расскажи хотя бы один.

Я откашлялся.

– Священник

и раввин… кхе-кхе, прости… Значит, однажды священник и раввин решили поиграть в гольф. Пришли они спозаранку на поле, а оно занято. – Я умолк. – Конни, мне этот анекдот гольфисты рассказали, когда я еще играл. Это было очень давно. Я не играл уже… Зачем тебе это вообще?

– Я хочу знать, какой анекдот ты рассказал дяде Майклу.

– Я не уверен, что рассказывал его твоему дяде.

– Давай уже, Пол.

Вообще-то я предпочитаю, чтобы на работе меня звали доктор О’Рурк или, на худой конец, доктор Пол, но я решил не придираться к этому нарушению субординации.

– Ну, подошли они к смотрителю… А, нет, там был еще имам. Я же говорю, давно было дело… Значит, они втроем подходят к смотрителю и просят разобраться. «Мы уже двадцать минут ждем, а эти четверо впереди даже с места не сдвинулись! Что такое?» Смотритель извиняется. «Я понимаю ваше недовольство, но потерпите. Эти бедолаги – слепые». Имам возносит молитву Аллаху, священник благословляет играющих…

Я умолк.

– Почему ты замолчал?

– Мне продолжать?

– А что, это конец?

– Нет.

– Рассказывай до конца.

– Раввин же отводит смотрителя в сторонку и спрашивает: «А нельзя им ночью поиграть?»

– Смешно, – без улыбки сказала Конни.

– Ты даже не улыбнулась.

– Мне любопытно, почему ты решил рассказать этот анекдот дяде Майклу.

Если я и впрямь его рассказывал, то только с одной целью: рассмешить дядю Майкла. Понравиться ему. Понравиться всей семье. Стать Плотцем. Я хотел стать евреем Плотцем, который сидит шиву, ходит в синагогу и делает с Конни детей под защитой неприступного бастиона – ее дружной и многочисленной семьи.

– А что? Разве он антисемитский? Вроде бы нет…

Я всегда до одури боялся ляпнуть что-нибудь антисемитское.

– Дядя шиву сидел! У него умерла мать!

– Что?!

– Тебе не пришло в голову, что это не самое подходящее время для анекдотов?

– Погоди, Конни, если я и рассказывал ему этот анекдот, то уж точно не во время шивы. Да я вообще никаких анекдотов на шиве не рассказывал! С чего ты взяла?

– Говорю же, слух прошел. Я тогда не взяла в голову.

– А теперь – взяла? Конни, брось, я бы не стал шутить шутки с человеком, который сидит шиву. Что у меня, мозгов нет?

– А разве есть, Пол Сол? Расскажи мне про свои мозги, с удовольствием послушаю.

Я ушел лечить пациента.

За годы работы на Парк-авеню я тысячи раз проходил мимо магазинчика «Редкие книги и антикварные вещицы Карлтона Б. Зукхарта», но ни разу не находил повода туда заглянуть и даже не мечтал, что такой повод у меня появится. А в пятницу я зашел в магазинчик. Часть его занимала витрина с редкими книгами, часть – шкафы, полные всяких диковинок. Главный зал был целиком отделан толстыми досками бразильских твердых пород, которые оглушительно ревели и стонали под ногами, точно корабельная палуба, которая вот-вот разлетится в щепки. Лестница такого же дерева и цвета каталась вдоль высоких книжных полок, нашептывающих рассказы обо всех роковых и ключевых моментах человеческой истории. Письменный стол хозяина находился тут же, на небольшом возвышении, за легкой тонкой балюстрадой, словно бы изготовленной из выдувного стекла. За письменным столом в плексигласовом коробе помещался древний меч с рукояткой, инкрустированной драгоценными камнями. «Участвовал в Крестовых походах», – сказал хозяин, проследив за моим взглядом. Справа на полке выстроились человеческие черепа, послушно глядевшие в вечность. Наша беседа началась с его рассказа о камне, лежавшем у него на столе – вроде бы самом обыкновенном и ничем не примечательном. Выяснилось, что это – ценная археологическая находка, обнаруженная в Иерусалиме. Зукхарту она служила пресс-папье. Я мысленно посочувствовал бедному камню – ему пришлось покинуть царство погребенных тайн ради того, чтобы придавливать стопку накладных в темной каморке на Восемьдесят второй улице.

Я рассказал Зукхарту о внезапном появлении сайта моей клиники и странных текстах, написанных от моего имени.

– Вы что-нибудь знаете о Кантаветиклах?

– Кантаветиклы?.. Что это?

– Собрание кантонментов?..

– А что такое кантонмент?

Легкий выговор Зукхарта чуть-чуть не дотягивал до липового британского акцента. Рукава его рубашки были закатаны до локтей, обнажая буйные заросли белых кудрей на руках, которые он все время (и прямо-таки сладострастно) поглаживал.

За годы работы Зукхарт несколько раз становился посредником при крупных и широко освещаемых в прессе сделках: одна из них касалась части свитков Мертвого моря, другая – подлинного экземпляра Библии Гутенберга. В обоих случаях он выступал агентом со стороны продавца. В конце 90-х, однако, репутация Зукхарта здорово пострадала, когда один частный коллекционер обвинил его в продаже подделки. Радиоуглеродный анализ показал, что возраст страницы из пропавшей части Кодекса Алеппо на несколько столетий больше, чем должен быть. Все-таки Интернет – это кладезь информации.

Я вручил Зукхарту распечатанную страничку с биографией, и он стал оглаживать все свое тело в поисках очков, которые обнаружились на столе.

– Нет, нет, тут все переврано, – сказал он, дочитав. – Израильтяне не нападали на амаликитян. Это амаликитяне напали на израильтян. – Послюнив большой и указательный пальцы, он принялся со скоростью Гугла листать страницы Библии Короля Иакова, что лежала у него на столе. – «Помни, как поступил с тобою Амалик на пути, когда вы шли из Египта, как он встретил тебя на пути, и побил сзади тебя всех ослабевших, когда ты устал и утомился, и не побоялся он Бога».