…и просто богиня
Шрифт:
— В некотором роде, — говорит она, а далее, наверное, специально, ковырнула из самого центра мороженого шарика — где холоднее. Чтобы снова вздрогнуть. — Это жестоко с его стороны. Какая-то хитрая изощренная жестокость. И ни туда, и ни сюда. Сказал бы, что у нас ничего невозможно. Что все. Аут.
«Пошла нахуй, тупая пизда», чуть было не предложил я реплику, но отношения наши с Евой не так близки, смешные резкости едва ли приемлемы.
— Внес бы ясность, дурачок небритый, — сказала Ева, немного потеплев.
Внутри меня съехало что-то, и еще одна деталь сошлась — история моя, персональная, становилась все менее уникальной, на глазах таяла она в общую на всех розовую слизь. Есть, оказывается, и другие истории, которые похожи на мою, личную. Сидит
— Ты не болеешь? — спрашиваю я.
— Нет, я здорова. Я вообще свое тело чувствовать перестала. Будто под наркозом. Ничего не болит, ну, совершенно, — говорит Ева, доедая мороженое.
Шарики в моей вазочке, растеклись в лужицу, отчетливей распустив свой душистый яблочный вкус. Я вылакал жижу, просто приставив стеклянную вазочку ко рту. В жидком виде мне мороженое нравится больше. Оно не обжигает, и зубы от него не болят.
— Это жестокость, конечно, — говорит Ева, продолжая свою какую-то важную мысль, которую она беспрестанно думает. — Но он ни при чем. Он же не может поставить себя на мое место. Он и представить себе не может, каково мне…
— Знаю, — говорю я. — Он по другим законам живет. Он не плывет, а ходит по земле. А ты плывешь. Ты хочешь, чтобы вас вместе несло, а он идет, он рядом, по берегу. Мне знакомо такое состояние. Вы рядом, а не вместе.
Ева с удивлением смотрит на меня, словно только сейчас разглядев во мне способность к каким-то чувствам. Влюбленные — особенно несчастливо влюбленные — эгоистичны. Они холодны, в некотором смысле.
Снегурочки.
— Когда-нибудь я его возненавижу, — ровным голосом повторяет Ева.
— Наверное, — мне нечего добавить.
Мы рассчитываемся и выходим на свет.
РИТА
МНИМАЯ
Про нее — скорее, мнимую, — я бы, наверное, написал такую историю.
«Рита (да, все та же „Рита“) не увидела Ревекку, хотя стояла в двух всего от нее шагах. Рита пила свою странную смесь — „шампанское на клубнике“ — а взбудоражена, почти оглушена была, конечно, не от близости незнакомой женщины (унылой на вид, как предъявили потом фотографии) и не от щекочущего ноздри сладковатого напитка.
Рита была влюблена, а прочее никакой роли не играло.
Их знакомству с Олегом был всего день. Точнее — сутки. Только вчера вечером пришла Рита в ресторан, одна, заказала себе полное меню (и выбирать не пришлось — прошлась только пальчиком по советам шеф-повара, витиевато прописанным на шершавой желтовато-бежевой бумаге), с аппетитом поела, поглядывая на всех сразу и никого совершенно не выделяя, а когда подошло время кофе (она заказала двойной эспрессо без сахара, черный, обжигающий — и специально попросила, чтоб, заварив, несли немедленно) выпила эту крошечную темную лужицу из толстокожей маленькой чашки и увидела, наконец, за другим столом Олега. Она назвала себя, предложила, чтобы он пересел к ней, потому что „одинокой неприлично“, а у него — незнакомого — „приличный вид“. Все сложилось один к одному — бывает так, когда события складываются естественно и верно, будто меч вошел в ножны. Он и вошел — было хорошо той ночью, все получилось, как она и думала; вернее, она и не думала ничего, а каким-то чутьем заранее поняла, что сложится и вложится — потому что пришло время. Дождавшись, когда Олег заснет, Рита вызвала такси, спустилась вниз с его последнего этажа, уехала домой, к Сергею, который еще сидел перед компьютером и лицо его озарялось резким светом (работал? играл? возбуждался на порнуху?). Она легла спать, а следующим непоздним вечером пришла на праздник в городском парке, куда позвал ее новый любовник.
Рита была уже влюблена. Так быстро все бывает в жизни.
Она там тоже была. Его бывшая. „Ревекка“.
Рита не знала еще о ее существовании, да и на летний концерт пришла не для того, чтобы глазеть по сторонам — ничего не помнила Рита. Вспоминая, она чувствовала только шипучее изумление: надо же, влюбилась.
Как показали потом фотографии, Ревекку было легко не заметить. Небольшое тело на полпути от груши к яблоку; длинный нос с особым завитком на конце, придающим лицу выражение отчетливо овечье; пушистые темные волосы. На ее месте Рита обрезала бы волосы в каре, открыла бы шею, наверняка трогательную, как всегда бывает у маленьких женщин; поменьше увлекалась бы рюшами и оттенками лилового; она избрала бы простую, но ясную асимметрию — достаточно всего-лишь сбить фокус, чтобы из невыигрышной милой овцы сотворить статуэтку, будто высеченную небанальным автором. И волосы, пожалуй, чуть-чуть бы осветлила. У Ревекки были черные блестящие глаза — и следовало бы не стирать, а выделять эту плотную, насыщенную густоту.
У Ревекки было обиженное выражение лица и близкопосаженные глаза из блестящей непрозрачной эмали.
Как же жалела Рита, что не заметила Ревекку в толпе. Ничто и ничто, никак, никоим образом не сказало ей, что сошлись они — две — в первый и единственный раз, и было это у края моста: Ревекка покидала его, сходила, к земле, а Рита тянулась в противоположном направлении, она готовилась ступить на узкую шаткую поверхность над водой внизу, мутной и длинной. Они разошлись, даже не соприкоснувшись плечами. Хотя, может быть, Ревекка прочла что-то в лице Олега, что-то, что могло бы сообщить ей, что прищуренная худая баба в искристо-синем, к которой отошел от нее Олег, которую осторожно взял под руку — она не просто очередная блядь, забравшаяся к нему в постель. Ревекка прожила с Олегом десять лет и должна была уметь читать по нему больше, чем Рита, которая к полутонам и умолчаниям приспособлена еще не была.
Рита видела тогда только свое чувство и детали не могли играть важной роли. Она была смертельно влюблена. Ой, мамочки.
Перебравшись в холостяцкое свое жилье, Олег не выбросил и не спрятал фотографии Ревекки. Олег — не из тех, кто клянет своих бывших, кто сжигает их фотографии, а с ними и мосты (и не из тех он, кто раздумывает, пытается понять, почему не сжигает, и не клянет почему). У них с Ревеккой — по его словам — такая была история. Ревекка несколько лет была частью его жизни, но им пришлось расстаться. Она сказала, что больше его не любит, Олег, поразмыслив, и за собой признал то же самое. Разошлись. Каждый зажил сам по себе. Что-то происходило в жизни Ревекки, а у Олега однажды летом наступил момент, когда поздним вечером он проголодался, зашел к итальянцам, сел на невысокий диван, но, выпив воды (он был за рулем), еды так и не дождался — его окликнула Рита, дальнейшее известно.
В том углу парка, где бренчали цыганщину, в закуте, отгороженном для „випгостей“ грубо обструганными досками, заставленном светлыми диванами, увешанном светлыми же полупрозрачными занавесками, как парусами, людей было много. А Ревекка была, скорей всего, прилично одета, она прилично себя вела — она имела невыразительно приличную внешность, так что с толпой слилась запросто, и, конечно, зря кляла себя Рита, что была такой слеподырой курицей, что не удосужилась греховодница даже глаза пошире раскрыть, увидеть важное, а не слушать шипучее и колкое — тщетное — внутри себя море.