…и просто богиня
Шрифт:
Напротив горы зеленым бархатом, внизу — темная водная гладь, по которой скользят легкие лодочки, и в этой ирреальной красоте Кьярелла в своих, трескающихся по швам, одеждах выглядит чуть не единственным живым объектом. На толстуху можно просто смотреть, тогда как красотой вокруг все время приходится восхищаться.
Заговорила первой, хоть и не по должности. Вести к столу, круглому, возле самой воды, должен был Марио, главный среди официантов, похожий на грустного слоненка. Но в тот вечер он был не очень здоров и толстуха взялась ему помогать. «На каком угодно: итальянский,
Она выглядит медлительной, но на деле расторопней, например, Массимо, мелкого юноши в очках, который много суетится и вечно не поспевает. За все три дня Кьярелла ничего не разбила, не пролила, не забыла, хотя таскала свои столбообразные ноги, вроде, едва-едва.
Как и у большинства некрасиво потолстевших — кусками тела в неожиданных местах — трудно сказать, сколько ей лет. Лицо у Кьяреллы гладкое. Нос большой, а на переносице жировик нарос, из-за чего она выглядит вечно насупленной. Темно-русые волосы утянуты в косу сильно, чуть не до залысин на лбу. Со спины особенно нехороша: огромный зад в черной слегка залоснившейся юбке, форменный изумрудно-зеленый жилет для такого большого тела не предназначен, швы сильно тянут; коса крысиным хвостом.
— Один клиент спросил, а где чайный пакетик? Правда-правда, я не шучу, — шепнула Кьярелла, поднося чашку лимонной воды, в которой принято обмакивать пальцы после лангустов.
Усмехнулась не зло, а недоуменно: мол, как же можно не знать, что в этой воде руки полощут?
— У нас хорошая рыба, по-настоящему пожаренная, — сказала Кьярелла в другой вечер.
— Рыбу можно понарошку поджарить? — удивился я.
Оказывается в каком-то очень знаменитом французском ресторане, где-то возле Лазурного берега, гостям приносят рыбу со следами гриля, а на самом деле ее в духовке запекали — так быстрей.
— И это единственный ресторан в Европе, где платят только наличными. Мне знакомый официант рассказывал, он летом работает в этом ресторане. А зимой в Санкт-Морице, как и я.
— В Санкт-Морице, на горнолыжном курорте? — уточнил я.
Да, летом она работает в Италии, в ресторане при старинной гостинице, а зимой отправляется в швейцарские золотовалютные горы.
— С моим-то заболеванием, — сказала Кьярелла.
У нее диабет, но это пока не очень страшный диабет: уколы еще не нужны, таблетки тоже. Весной ей сделали операцию, плановую для диабетиков. А осенью Кьярелла на месяц собирается в Россию.
Она уже давно туда собирается, но теперь ждать уже нельзя:
— В Санкт-Морице спросом пользуются молодые, а если я буду знать еще и русский, то у меня больше возможностей найти работу с моим возрастом. Где лучше учат в Москве или Санкт-Петербурге?
— Я бы поехал в Санкт-Петербург. Разве можно выучить русский за месяц?
— Я так выучила немецкий.
— Не верю.
Она энергично заверила, что именно так и было. Я шумно восхитился: ее четырехнедельный немецкий звучит немногим хуже, моего, восьмилетнего.
— Какой номер? — уточнила она на третий вечер, принимая заказ. — Второй этаж? Надо же, недалеко от моей комнаты.
— У вас хороший номер?
— Да, хороший. Удобный.
— Посмотреть можно?
Вопрос вызвал у нее замешательство. Наверное, нельзя. Я поспешно попросил винную карту, притворившись, что о чем-то забыл.
А на завтрак была не только еда, но и красота. Фуршетные столы были украшены желтыми круглыми дыньками, преображенными в замысловатые, хищные на вид, цветы.
Автор красоты сам проявился.
— Это не китайская техника, — сказала Кьярелла, поясняя какую-то специфичность дынной красоты.
Да, и в Таиланде толстуха тоже была — училась вырезать узоры из фруктов и мыла. Теперь иногда сидит в магазинчиках, где торгуют дорогим мылом, на глазах у покупателей вырезает цветы и драконов. Всем выгода. Для одних бесплатное шоу, для других — заработок в межсезонье.
— Сама вырезала? — притворился я изумленным, чтобы сделать толстухе приятное. — Прямо здесь? Сегодня?
— Вчера, у себя в комнате.
— У тебя вид на озеро? — я вообразил, как сидит она у окна, похожего на картину плохого художника — с горами, водами и легкими лодками по ним — поглядывает на шкатулочную красоту, и, вдохновляясь ею, отсекает от дыни лишнее.
— Нет, у меня же комната для персонала, — сказала Кьярелла, сдувая грезу.
Окна гостиницы, что выходят на дорогу, мелкие, подслеповатые. В тех комнатах едва ли светло, вряд ли удобно — улочка узенькая, но шумная, до окна напротив рукой подать. Сюда и приходит толстуха, набегавшись за день.
Некрасивая, небогатая, нездоровая — а несчастливой не выглядит. Красотой природы что ли напиталась?
— Spasibo, — сказал я на прощание.
Она ответила по-итальянски. Улыбнулась, но, скорее, автоматически: ее ждали новые гости; пожилая пара британцев топталась у входа в розовый сад. «Кьярелла… Легко запомнить…». Как вода.
А ЕЩЕ ПИАНИСТКА
Познакомились мы лет восемь назад и с того времени ни разу не поссорились. Мне как-то сразу стало ясно, что слушать нужно не слова, а смысл, причем это очень глубоко упрятанный смысл, далекий от словесной шелухи, которой она усеивала себя, как блестками.
Она — философ. А еще пианистка.
Что было первым, я не знаю. Не то игра на рояле вывела ее к философствованиям о музыке. Не то из мелодии чужой мысли вызрела страсть к музицированию. Тогда еще, в музее, где она подрабатывала экскурсоводом, я заметил, что руки у нее большие с немного странно вывороченными суставами.
Говорила она сложно, нанизывая бесконечные предложения, как разноцветные камни на нитку. Ожерелье получалось причудливое, на любителя — посетители художественного музея позевывали украдкой, но покорно слушали о том, какой именно краской написана одна картина, и о какой традиции свидетельствует другая. Меня это украшательство немного утомило, но, когда мы чуть позднее столкнулись нос к носу в музейном кафе, я не удержался от восклицания.