…и просто богиня
Шрифт:
— Всего лишь кружку нарвала, а она в тот же день все ветки обстригла, — говорит фрау Шредер, припоминая и то, как видела соседку у себя в саду. Та яблоки собирала.
У фрау Кнопф живут две блудливые козы — блеют в загончике в конце сада. Однажды умные твари пробрались в соседский сад, ободрали все яблони. Фрау Шредер хотела даже в суд подавать, но потом что-то передумала.
Кроме облезлого розового домика у фрау Кнопф есть еще большой земельный участок, а на нем еще один домик, тоже облезлый, но размером поменьше. Она его сдает, получает
— Можете пользоваться моим гаражом, — прокурлыкала она мне как-то, поймав на улице, отбуксировав в свои владения, проведя вкруг домика и едва не затащив во внутрь апартаментов, рассматривать которые я категорически отказался, уверенный, что внутри там также, как и в главном доме, где я тоже был, не сумев однажды сказать «нет» цепким маленьким пальчикам.
В комнатках у нее все уделано кружевами, пахнет старыми духами, пылью — наверное, так и пахнет остановившееся время. На кухне, рискуя свалиться с этажерки, стоит громоздкий телевизор. Когда-то он был цветным, но испортился, показывает только черно-белым.
— Я радио слушаю, — рассказывала фрау Кнопф, улыбаясь. Ее любимая радиопрограмма — выцветшее дребезжанье и вкрадчивые разговоры. Была бы русской, слушала бы радио «Старые песни».
— Извините, я плохо говорю по-немецки. Зер шлехт, — повторяю я ей снова и снова, глядясь в бледную, выцветшую глазную синеву прямиком двум черненьким живым рыбкам. Но она только сворачивает рот таким образом, что по краям его образуются морщинки-скобочки. Вранье мое фрау Кнопф никогда не убеждает, она говорит и дальше, головой качает, наподобие собачки-болванчика, какими украшают салоны автомобилей: вверх-вниз, мелкие такие кивки острым, фарфоровым на вид, подбородком.
Фрау Шредер говорит, что у фрау Кнопф двое детей. Сын и дочь. Мужа уж давно нет, умер, а дети не приезжают — ни тот, ни другая. Сын просил у матери беспроцентный кредит — дом хотел построить. Отказала. С дочерью еще сложней.
— Она — лесбиянка, — сказала фрау Шредер. — У нее есть подруга.
В прошлый раз я шел в булочную — за хлебом к завтраку.
— Ах! — послышался возглас. Фрау Кнопф. Узнала ли — неведомо, но за руку взяла, загугнила, показала и на небо, и на дорогу. И себя по груди постучала. Шиш на затылке растрепался. Глаза белесые — безумные, да, совсем безумные.
Говорила если не час, то достаточно долго, чтобы меня заждались в доме у фрау Шредер, где уж и кофе остыл, и яйца в крохотных стаканчиках заледенели. Пришлось извиняться: был у фрау Кнопф… у нее что-то случилось, наверное, я не понял что…
— Дома заработала, а разговаривать не с кем, — заключила фрау Шредер. Вбила гвоздик. К ее чести — без всякого торжества. Говорю же, настоящая леди.
Я подумал: одна и не знает, что у нее с соседкой война.
Я подумал: если соседка умрет, то другой будет очень-очень грустно.
Фрау Кнопф — фрау Шредер. Фрау Шредер — фрау Кнопф.
ЛУЧЕЗАРНЫЙ ПРИМЕР
…всего-то ничего: гусиного паштета ломтик, сыр пяти сортов, но тоже на зубок, яиц десяток — особого сорта, с двумя желтками. Ну, и колбасы к свежему огурцу.
— Совсем чуть-чуть купил, а ста евро как не бывало, — сказал мой друг, когда мы с рынка к метро шли. — Мне стыдно, — он скроил виноватую мину. — Санни за неделю столько не зарабатывает, сколько мы потратили за десять минут.
— В Бангкоке и жизнь дешевле, — сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
У друга появилась новая мера. Одна Санни.
Санни — зазывала в рыбном ресторане. У нас с ней общие знакомые. Когда мы с другом были в Бангкоке, они-то и предложили заглянуть в это заведение очень средней руки с аквариумами у входа, пластиковыми столами, и пухлым меню, где помимо надписей на двух языках — тайском и английском — и фотографии блюд наклеены.
Санни — смуглая бирманка лет 35-ти с ярко раскрашенным лицом — у нее нарумяненные щеки, зеленые тени вкруг темных глаз, пудреный подбородок и лоб, от чего природная смуглота еще заметней. Она заразительно смеется, а зубы у Санни безупречно-белые, яркие.
— Два раза в день чищу, — сообщила Санни на своем довольно приличном английском, когда мы побывали у нее в первый раз, а друг восхитился ее зубовным блеском.
У Санни — талант к языкам. Помимо родного бирманского, она говорит на тайском, китайском, английском. Может объяснить тонкости ресторанной кухни индусам, малайцам и русским. «Krevetka sta gramm», — сказала она, когда узнала, откуда я родом.
Уже в первый к ней визит (а всего их было четыре) друг мой принялся ее целовать. Если бы он был не немцем, а русским, то наверняка называл бы ее «душечкой» — такой уютный у бирманки облик. Она мягкая, веселая и открытая, кажется, всем ветрам.
Во второй наш визит она рассказала, как бежала из Бирмы, из родной деревни, расположенной близ тайской границы. А прощаясь, мы уже знали, что сыну ее 14-ть, она не видела его восемь лет, потому что в Таиланде Санни работает нелегально, границу пересекать опасно, а у родственников нет денег; Санни — не единственный, но главный источник дохода. Половину заработка она отсылает домой, где с хлеба на воду перебиваются еще и три ее сестры. Как самая старшая, она обязана поддерживать родственников. Жаловаться ей запрещается, но Санни, вроде, и не умеет унывать. Она улыбается охотно и не выглядит униженной нищетой.
— Ага, у меня комната с подругой, — весело подтвердила она. — Здесь недалеко. Десять минут ходьбы.
— А в комнате что? — спросил я.
— Матрас. Я там только сплю.
— А муж есть? — спросил мой друг.
— Друг был. Только друг, — сказала она, сложив указательные пальцы крест-накрест.
Он тоже бирманец, тоже на черных работах, но без царя в голове. Проигрывал и свои, и ее деньги, так что, когда тайские полицейские его поймали и выслали домой, Санни даже рада была.