…И пять бутылок водки
Шрифт:
– Для прокуратуры, друг мой, – перебил его парторг, – существует сам факт убийства. И наша обязанность – его объяснить. Какова бы ни была подоплека… А что мы знаем? Знаем только то, что один из этих уголовников найден с раздробленной левой височной костью. Судя по всему, удар был нанесен каким-то тупым орудием. – Парторг умолк, сопя, вытер платком лоснящуюся лысину. – Другой же убит в упор тремя выстрелами из револьвера, калибра 7,68. Кроме того, на теле его обнаружено ножевое ранение. Вот все, чем мы располагаем!
– Ну, так в чем же дело? Достаточно.
– Не достаточно. Отнюдь! Дело в том, что оружие-то исчезло. Понимаешь? Исчезло! Сведения о нем имеются, а само оно – где? Вероятно, у третьего… И пока мы его не сыщем – прокуратура у нас не примет материала, не успокоится.
– Ах, черт возьми, – сказал Наум Сергеевич. – Значит, что же: окажись револьвер на месте…
– Да. Револьвер и нож. И тогда, действительно, все бы утряслось, объяснилось. Ну, блатные схлестнулись меж собой, – ты прав, – дело ясное. И третий был бы здесь не при чем…
– Что ж, если загвоздка только в оружии, – медленно, осторожно, проговорил Наум Сергеевич, – еще не все потеряно. Можно кое-что придумать…
И он как-то странно, по-птичьи, – боком и снизу вверх, – посмотрел на парторга.
И сразу же отвел глаза, отвернулся с безучастным видом. Проценко сказал устало:
– А-а-а, оставь. Надоели мне твои махинации.
– Что-о? – сейчас же распрямился, вскинул голову Наум Сергеевич. – Послушайте… Я, конечно, допустил кое-какие промахи, не отрицаю. Но это, все же, не дает вам права… Да и что значит – махинации? И почему они только мои? Все мы ловчим порой, и вы тоже… Все! Каждый по-своему! А в общем, делаем одно дело.
– Да, но делать надо чисто, – наставительно сказал Проценко. Он грузно прошел к столу. Уселся, скрипнул стулом. – Чисто! – повторил он. – Аккуратненько! А ты пачкотню развел. И еще негодуешь.
– Но все же, все же… – Наум Сергеевич стоял теперь, усы его гневно топорщились, сухие впалые щеки были бледны. – Не делайте из меня козла отпущения; я не хуже других… Махинации!
– Да успокойся, остынь, – проговорил Проценко. – Никто и не говорит, что ты – хуже. Чего ты пенишься? Нервишки у тебя, брат, ни к черту. Подлечиться бы тебе, а?
– Ах, да какое тут лечение, – мрачно махнул рукою Наум Сергеевич.
– Нет, в самом деле, – сказал парторг, – подумай об этом. – Он зашуршал бумагами, нагнул бугристый свой череп. – Впрочем, мы сами уже подумали… Посовещались с комиссаром и решили дать тебе возможность отдохнуть.
– Как это – отдохнуть?
– Ну, как люди отдыхают? – Парторг хохотнул добродушно. – Берут отпуск, едут к морю. Загорают, цветочки нюхают…
– Значит, что же, – сказал, сужая глаза, Наум Сергеевич. – Значит, вы, попросту говоря, отстраняете меня от дела?
– Вовсе нет, – досадливо поморщился Проценко. – Все проще, брат, да, все проще… Тебе предоставляется краткий внеочередной отпуск. А дело временно передается другому. Вот так. Временно. Понимаешь?
– Это – кому же?
– Савицкому.
Выйдя от парторга, Наум Сергеевич постоял с минуту в коридоре – угрюмо насупясь, дыша сквозь сцепленные зубы. Расстегнул тесный, душащий ворот кителя. И медленно, тяжело прошел к себе, в оперативную часть.
Там его дожидался Зубавин.
– Ага, – сказал начальник опергруппы, – тебя-то мне и надо…
– Разрешите доложить! – Зубавин шагнул к нему, вытянулся.
– Не трудись, – усмехнулся Наум Сергеевич, – я все уже знаю. От начальства. Ему ты постарался доложиться раньше. Почему, черт возьми?
– Что-с? – растерянно спросил Зубавин.
– Почему ты мне сразу же не позвонил – оттуда, с места?
– Не смог, – сокрушенно пробормотал старик, – не успел.
– Не успел! – Наум Сергеевич бешено глянул на Зубавина. – Ты представляешь, в какое положение ты меня поставил? Я, начальник опергруппы, ничего не знаю! Я вынужден все подробности узнавать от Проценко; сидеть с дурацким видом, хлопать ушами. Да еще выслушивать упреки в том, что мои люди не умеют работать… Когда этот – третий – появился, ты где был?
– Да, в общем, недалеко, – развел руками Зубавин, – но ведь там что получилось?…
– Это мне не интересно, – резко прервал его Наум Сергеевич. – Ты мне скажи: почему ты его упустил, а? Как ты мог?… Тоже – не успел?
Ответом ему было молчание. Передохнув, помедлив несколько, Наум Сергеевич проговорил:
– Что-то ты стал в последнее время – не успевать. Беда с тобой. – И добавил мстительно: – На покой пора, на отдых.
– На отдых? – встревожился Зубавин. – То есть, как?
– Ну, как люди отдыхают? Уходят на пенсию; загорают, цветочки нюхают.
Глава тринадцатая
Игорь спал. Ему снился пустой, незнакомый, безлюдный город.
В белесоватом пепельном небе четко вырисовывались крыши; острые изломы и углы, чешуя черепиц и выступы труб. Трубы эти не дымились, и проемы окон были темны. Игорь никак не мог понять: что сейчас – утро? Или, может быть, вечер? Одно лишь он знал, видел отчетливо: было светлое время суток.
Низко, над самыми крышами, висело бледное, бескровное солнце. Странное солнце! Диск его был не круглым – как обычно – а несколько сплющенным и неровным. Бесформенное это пятно окружала неширокая, черная полоса. И под сумрачным, окантованным тьмою светом, простирались немые скверы, мертвые площади и улицы, лишенные теней.
Игорь видел себя, идущим через пустынную площадь. Он шел, плотно вбивая в асфальт каблуки – торопился куда-то и с тревогой прислушивался к звукам за спиной.
Ему все время казалось, что кто-то идет за ним; настигает, торопится вслед! Каждый его шаг словно бы повторялся, двоился. Но это было не эхо, нет. Эхо возникало отдельно и жило само по себе. Это явно были чьи-то чужие шаги; они сливались, смешивались с его собственными – но все же не совсем, не совсем…
Дойдя до середины площади, Игорь остановился, испытывая томление и тяжкий, невыносимый страх. Стал – и обернулся резко. И замер, обшаривая взглядом перспективу. Все было, как прежде. Угрюмо и немотно высились по краям площади здания. Маячило над крышами солнце, окруженное полосою мрака. Над безлюдными улицами и скверами реяла белесоватая муть.