И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)
Шрифт:
Свеча потрескивала, в кувшине настаивался, исходя тонким ароматом, ча, а дон Бартоломеу сидел перед листом дорогой рисовой бумаги и бездумно ляпал кисточкой. Он налил отвара в глиняную кружку, отпил немного. Вкус был странный, непривычный, но дон Бартоломеу этого почти не заметил. В одном из пятен туши ему померещились очертания его корабля, и в груди у него будто что-то сжалось. Он отвернулся, но в груди сжалось сильней, а потом дыхание перехватило, и он заскреб пальцами по столу, сминая бумагу, а потом упал набок.
Жоана опять вбежала сразу, будто подслушивала под дверью, вцепилась в него, закричала, завыла, кто-то, топая, поднимался по лестнице, кто-то тряс его за плечи, кто-то уронил глиняный кувшин с отваром, он упал, раскололся со звоном, горячая вода потекла дону Бартоломеу на штаны, но дон Бартоломеу Фрейтас ничего этого уже не слышал, не видел и не чувствовал.
Отравила, мирно, будто жалеючи, говорил падре антонио, зачем отравила-то? Ты знаешь, что делают с отравителями? Я не, захлебывалась слезами жоана, я не нарочно, я только приворожить хотела, посмеяться чуток, чего он совсем на меня не смотрел, все смотрят, а он… приворожить, сурово переспросил падре антонио, приворожить? На костер за колдовство захотела? А когда обезумевшая жоана завизжала и вцепилась себе в выгоревшие рыжеватые волосы, легонько хлопнул ее по щеке. Замолчи, сказал. Замолчи, дура, не визжи, принеси его бумаги и иди отсюда. А на костер, икая, спросила жоана. А на костер в другой раз. Только в целости все принеси, и сама читать не смей, крикнул он ей вслед, когда она кинулась прочь, будто под ней уже загорелось. Она остановилась как вкопанная. Я же и не умею, сказала растерянно. А не умеешь, так и иди.
Падре антонио осторожно разгладил измятый, кое-где надорванный лист тонкой дорогой рисовой бумаги, весь измазанный тушью и как будто чем-то залитый. Даже если там и было когда-то что-то написано, разобрать было невозможно. Одно из пятен отдаленно напоминало кораблик. Падре антонио потрогал кораблик пальцем и вздохнул. Потом перевернул лист, взял перо и аккуратным почерком вывел, когда я вспоминаю бесчисленные тяготы и лишения, выпавшие на мою долю.
Эуфорикос, капитан и доктор
В переводе сказано: «Эуфорикос, капитан и доктор вошли в ресторан», – дальше описывается пирушка, а вышли после нее только капитан и доктор. Эуфорикоса они, очевидно, съели.
Эуфорикос, капитан и доктор подошли к ресторану, но внутрь не пошли, а остановились в дверях и принялись возиться, словно мальчишки, удравшие с уроков, и шутейно друг друга тузить. Особенно резвились капитан и доктор – капитан сбил с доктора очки, а доктор смахнул с капитана фуражку. Эуфорикос в их игры не мешался, а только смотрел и смеялся своим мелким трескучим смехом, будто рис сыпал на гладкий стол. Стояло раннее утро, но все трое производили впечатление крепко выпивших, хотя известно было, что доктор, измученный хроническим несварением, еще осенью посадил сам себя на строжайшую диету, а капитан бросил пить сразу после Рождества, проигравши с пьяных глаз инженеру Фонсеке месячное содержание и право посещать рыженькую певичку Грациеллу в перерывах между номерами. По словам Эуфорикоса, капитан ничего инженеру должен не был, потому что инженер в игре жульничал, Эуфорикос своими глазами видел у того за обшлагом двух неучтенных тузов и бубновую даму в яблочно-зеленом платье – вылитая Грациелла на благотворительном рождественском балу, – но инженер носил щегольский мундир с серебряным галуном и погоны, Эуфорикос же зимой и летом ходил в желтоватом нанковом пиджаке на голое тело, а в торжественных случаях повязывал на шею шелковую черную ленточку, что он мог понимать в долге чести?
Ти Маноло, пожилой кряжистый мулат, распахнул дверь ресторана и кивком пригласил всех войти. Капитан и доктор уселись на диванчике у стены. Острое оживление прошло, капитан задумчиво чистил рукавом испачканную тулью фуражки, доктор, близоруко щурясь, осматривал очки, не повредились ли они от падения. А вот Эуфорикосу передалось их былое возбуждение. Не в силах усидеть на месте, он вскочил, бесцельно прошелся по залу, ухватил Нинни, старшую дочь Ти Маноло, за хорошенький бочок и немедленно получил от нее увесистую оплеуху – Нинни, хоть и походила на пирожное буше куда больше, чем на угрюмого Ти Маноло, унаследовала от отца мгновенную реакцию и тяжелую руку, завсегдатаи ресторана знали об этом не понаслышке. Потирая горящую щеку, Эуфорикос сунулся на кухню. Там – точь-вточь медведь в тесной берлоге – грузно ворочалась ворчливая тетка Терезита, лучшая кухарка по эту сторону океана, как галантно называл ее инженер Фонсека, большой охотник до теткиных мукек и фейжоад [7] .
7
Мукека, мокека – африканское и бразильское блюдо из рыбы или креветок и кокосового молока. Фейжоада – португальское и бразильское блюдо из фасоли с мясом.
– Ну, ты, – буркнула тетка Терезита, – принеси-ка мне из кладовой фасоль и банку пальмового масла, сделаю вам, бездельникам, акаражет [8] .
Тетка Терезита питала к Эуфорикосу слабость. Он, конечно, повеса и лоботряс, говорила она Нинни, но такой славный. Куда лучше этого хлыща Фонсеки. И хорошенькая Нинни задумчиво кивала и пощипывала оборку белоснежного передника.
В кладовой было темно, пахло сушеной рыбой и специями, и откуда-то доносились негромкие голоса. Эуфорикосу показалось, что он услышал свое имя. Он сделал два шага вперед и прислушался. Говорили капитан и доктор, видимо, кладовая находилась как раз за той стеной, у которой они сидели.
8
Акараже (португ. Acaraje) – пирожок из толченой фасоли с начинкой, жаренный на пальмовом масле.
– А что будет делать Эуфорикос? – спрашивал капитан.
– Не знаю, – отвечал доктор. – Я вообще бы не стал брать Эуфорикоса в расчет. Он человек хороший, добрый, но очень уж бестолковый и ненадежный. С ним каши не сваришь.
– Куда он делся, этот бездельник? – громогласно восклицала тетка Терезита, гремя сковородами. – Нинни, деточка, посмотри в кладовой, где там Эуфорикос, уснул, что ли? И заодно возьми миску и принеси мне маниоковой муки, не буду я делать акаражет, сделаю фарофу [9] .
9
Фарофа (португ. Farofa) – что-то вроде каши из маниоковой муки со всякой всячиной. Тут, конечно, бессовестное притягивание за уши, фарофу, строго говоря, не варят, а жарят. Но пусть это будет художественное допущение.
Нинни вошла в кладовую и огляделась.
– Эй, Эуфорикос, – тихонько позвала она. – Эуфорикос! Ты здесь?
Никто не откликнулся. Нинни еще раз позвала, прошлась вдоль стен, пиная мешки с рисом и фасолью маленькой крепкой ножкой. Эуфорикоса нигде не было.
– Подумаешь, – гордо сказала Нинни вслух. – Не очень-то мне тебя и надо!
Она подождала еще немножко, но Эуфорикос так и не появился. Нинни сердито передернула плечами и поискала глазами мешок с маниоковой мукой. Он стоял в глубине у стены, большой, желтоватый, перевязанный черной шелковой ленточкой. Нинни развязала ленточку и зачерпнула муки миской. Почему-то ей вдруг стало весело, и она фыркнула прямо в миску, вздымая облачко муки, часто задышала, грозясь чихнуть, чихнула и тут же расхохоталась звонко, с привизгом. Из этого мы заключаем, что Нинни была девушкой не только хорошенькой, но и смешливой.
Четверть часа спустя тетка Терезита с громким стуком поставила перед капитаном и доктором блюдо с фарофой, а все еще посмеивающаяся Нинни принесла тарелки, приборы, два стакана и две бутылки слабенького местного пива.
– Хотел бы я знать, – сказал капитан, глядя, как оседает пивная пена в его стакане, – куда делся Эуфорикос…
– Понятия не имею, – откликнулся доктор, накладывая себе фарофы. – Я же говорю, он бестолковый. С ним каши не сваришь.
Показалось ему или и впрямь фарофа в его тарелке трескуче хихикнула? Может, и показалось.
Новелла о давлении
…а то вот в прошлом году одному человеку, нестарому еще мужчине из нашего дома, врачи в больнице сказали, что он умер. прямо в лицо сказали, совсем никакого понимания у людей не стало, что можно говорить, а чего нельзя.
человек этот, – звали его, допустим, Фонсека, Анастас Теофильевич Фонсека, – говорил потом, что для него это был ужасный удар, ему самому и в голову не приходило, что он уже все, ну, то есть да, что-то его с утра беспокоило, в животе, что ли, было томно или в груди щемило, Фонсека даже подумал, что, может, зря он покушал на ночь сардин, тем более что одна оказалась с душком, но не очень обеспокоился, ну, томно, ну, щемит. потом, правда, стало ему похуже, Фонсека промаялся почти до обеда, надеялся, после обеда полегчает, но не выдержал и поехал в больницу, в неотложное отделение. прямо на такси поехал, хотя обычно он человек бережливый и даже прижимистый, но как-то очень уж его прихватило. и вот он приезжает в больницу, там сидит такой детина, халат на нем не сходится, рукава до локтей, и шапочка на макушке махонькая, будто таблетку аспирина на арбуз положили, мерит всем давление и температуру и на руку браслетки цветные надевает – кому красную, это срочно, кому желтую, ничего, потерпит, а кому вовсе розовую – это для сопровождающих лиц. Фонсеке он тоже градусник в ухо сунул и давай давление мерить. на одной руке померил, на другой, постучал по аппарату, опять померил, глаза на Фонсеку выкатил и орет во все горло, доктор, доктор, есть тут какой-нибудь доктор, как будто они не в больнице, а в поезде или в ресторане. Фонсеке и без того не по себе было, он вообще нечасто болел и в больницу старался не попадать, а в неотложном отделении и вовсе только раз был, и то в детстве, когда проглотил шарик от пинг-понга, а тут еще такой верзила в халате смотрит на него с ужасом и доктора зовет, в общем, сомлел Фонсека. в себя пришел уже на каталке. открыл глаза, смотрит – лежит он в коридоре, рядом с ним докторша в такой специальной пижаме, они же теперь халатиков не носят, которые женского пола, они носят пижамы цветные со штанами, а на этой докторше пижама была голубенькая в мишках, значит, из педиатрии, и вот стоит она рядом с Фонсекой, положила ему на живот какие-то бумаги и расписывается в них. Фонсека спрашивает, мол, что это такое, а она, не глядя, это, говорит, свидетельство о смерти. расписывается на последней бумаге и протягивает ему, а там черным по белому, Фонсека, Анастас Теофильевич, год рождения одна тысяча какой-то и дата смерти сегодняшняя. Фонсека на эту дату глянул, хотел опять сомлеть, даже глаза закрыл, но чувствует, нет, не тянет его в забытье, а тянет, наоборот, размять ноги, и еще кофе выпить, и покурить, с самого утра не курил, тошно было, а тут, видимо, отлежался. ну, он глаза опять открыл, докторша уже отошла куда-то, он слез и пошел себе тихонечко к выходу. бумажку о смерти с собой прихватил на всякий случай. вышел из отделения, дошел до кафе, есть там через дорогу такая стекляшка с кофе и булочками, встал прямо у входа, к стеночке прислонился, вынул сигарету, зажигалку, а руки-то трясутся, он от нервов даже сигарету не тем концом в рот сунул, подавился крошкой табака и долго кашлял. потом продышался немного, успокоился, очень все-таки помогает, если покурить, а тут кто-то рядом с ним тоже зажигалкой чирк-чирк, тоже покурить, значит, решил, а зажигалка не работает, а человек чирк-чирк, и носом шмыг-шмыг. Фонсека смотрит, а это докторша давешняя в пижаме с мишками, сама плачет, носом шмыгает, и тоже сигарету с другого конца прикурить пытается, и зажигалкой пустой чирк-чирк. Фонсека у нее сигарету изо рта забрал, с правильного конца от своей зажигалки прикурил, обратно ей отдал, а тут она как разревется в голос, уйду, говорит, уйду в участковые терапевты, не могу больше, что ни день, у меня кто-нибудь умирает, вчера одна бабушка, даже и не больная, а из сопровождающих лиц, сегодня вот вы. Фонсека ей говорит, ну что вы, вы-то тут при чем, я к вам уже поступил мертвым, а она, это вы только так говорите, чтобы меня утешить. в общем, Фонсека ее как-то успокоил, разговорились они, Фонсека ей пожаловался, что в свидетельстве о смерти причина не указана, а ему же любопытно, и час тоже хорошо бы вписать, чтобы он знал, он с утра еще умер или только в больнице, тогда докторша, Сузана ее звали, надоумила, сходите, сказала, к патологоанатому, я вам сейчас направление выпишу, патологоанатом вам наверняка скажет, когда вы умерли и от чего.