И сегодня стреляют
Шрифт:
«Эка, десять-то верст!» – подумал вдруг Матвеич. Прикинул: если сейчас же сняться, то до полного света можно успеть пробежать вниз версты три, а то и пять. А там все едино прятаться. Прижаться к какому сгорелому дебаркадеру – эвон сколь их у берега – и бежать Степку искать…
Только он это подумал, как снова загукала пустая баржа от топота: с берега, кого под руку или в обнимку, а кого и на закорках, понесли раненых. Их было так много, что Матвеич выскочил из рубки, замахал руками. И механик Ведеркин, что вылез дохнуть воздуха, тоже встал на пути.
– Хватит! Перегружены! Потонем!
Раненые, у которых руки были не привязаны, махали руками:
– Что
Еще несколько перебрались на катер, пока отчалили. Раненые цеплялись друг за друга, чтобы не свалиться за борт, а иные стояли у окон рубки, и Матвеич ругмя ругался, чтобы убрались, не загораживали видимость. Раненые пригибали головы и отмалчивались: убраться им было некуда.
– Не на острова вези-то, не на острова! – запоздало закричала с баржи коротковолосая под пилоткой баба в военной гимнастерке, то ли врачиха, то ли какая сестра милосердия.
– А куда их? – крикнул Матвеич.
– На Ахтубу вези, на Ахтубу!
Русло Ахтубы было за островом Спорным. Волга тем островом делилась надвое, левый рукав, в свою очередь, делился на Воложку и на Ахтубу, уводящую далеко от города, в пустые степи. Было до Ахтубы добрых пять верст. Те самые пять верст, которые Матвеич рассчитывал проплыть. Да только в другую сторону.
Трепыхаясь от напряжения каждой переборкой, каждой дощечкой своего маленького деревянного корпуса, катер с трудом выгребал против течения, торопясь затемно проскочить самый опасный участок у северной оконечности острова, откуда рукой подать до поселка Рынок, за которым были немцы. В той стороне по небу ползали зеленоватые сполохи дальних ракет, они не рассеивали тьму над Волгой, но высвечивали на водной глади подвижные мутно-грязные полосы. Издалека доносились редкие выстрелы, пулеметные всхрипы – фронт дышал прерывисто, как астматичный старик, вот-вот готовый проснуться.
Мысли о спящем старике фронте заставили Матвеича встряхнуться: как бы самому того, не задремать. Вон какая тишь на реке, и не хочешь, а уснешь, хоть бы и с открытыми глазами.
Светало быстро. Темными горбами прорисовывались дальние берега. Всполохи ракет слева угасли, трескотня выстрелов тоже затихла. Наступил тот миг в природе, когда дремота еще одолевает и все в мире блаженно потягивается, прежде чем окончательно проснуться. В этот-то благолепный миг, когда сонного всплеска рыбы довольно, чтобы вздрогнуть, вдруг оглушило близким разрывом, и белый фонтан выплеснул прямо по курсу катера. Матвеич вытянул шею, чтобы поглядеть, где он, этот ранний самолет, откуда взялся? Блеклое рассветное небо было пусто. Тогда он догадался: откуда-то стреляют из пушки. А это могло означать только одно: оттуда, из-за Рынка, немецкие наблюдатели углядели-таки катер на реке. Это было пострашней самолетов. Летящему по плывущему попасть непросто. А недвижному чего? Сиди да указывай. Один снаряд не долетит, другой перелетит, а третий как раз посередке будет.
Матвеич круто положил руль вправо, думая затеряться на фоне острова. Фонтаны разрывов поскакали следом, и он забеспокоился: загонят на мель, добьют. Многие мели знал Матвеич, а все боялся: ну как новая образовалась, река ведь, течение неостановимое.
– Ты тута не чалься, – послышалось в окошке. Из-за переборки высунулась перевязанная голова с большими, то ли от боли, то ли от испуга, глазами.
– Приспичит, куда денешься? – сказал Матвеич, сердясь на непрошеного советчика.
– Нельзя тута, мины.
– Какие еще мины?
– Какие, какие… Сам, чай, ставил, знаю.
– Кой дурак на острове-то ставит?!
– Велено было.
– Ну, дураки! – не мог успокоиться Матвеич. – Там же бабы, на островах-то.
– Баб мы не видели.
– Где хоть ставили-то?
– А вон мысок. Барку видишь? От нее по обе стороны – сплошь мины. А там дальше – окопы.
Мысок Матвеич знал, а вот барку, видно, недавно прибило. Дыры в железном борту да острые обгорелые остатки наверху говорили, что досталось той барке вдоволь всего – и бомб, и снарядов. Не дай бог застрять рядом!
Он отвернул подальше от гиблого места. Еще несколько разрывов громыхнуло в стороне, и все затихло; похоже было, что вся-то Волга теми немецкими наблюдателями не просматривалась. Матвеич огляделся, стараясь засечь на берегах что-либо приметное: опасное место следовало хорошенько запомнить. Теперь-то он твердо знал: Степку искать его не отпустят. Другой же ночью придется опять плыть за ранеными, потом опять и опять: мало судов осталось на переправах, каждое потребно…
В Ахтубу вошли без помех. Сзади, за рекой, творилось что-то несусветное: сплошной гром, как обложная гроза. А здесь было тихо. Казалось бы, что самолету через Волгу-то перепрыгнуть. Но не было самолетов, ни одного. Солнце спокойненько выкатилось в чистое небо, лягушки орали в камышах, будто в мирное время. Матвеич загнал катер в первый же рукав, притерся к берегу поблизости от раскидистой ветлы, чтобы в случае чего не углядели с неба, и вместе с механиком Ведеркиным принялись они помогать сносить раненых по зыбким мосткам-дощечкам. Скоро всех уложили в тенечке, медицинская сестра, что была с ранеными, бросилась искать-выяснять, куда их девать дальше. Ведеркин, покопавшись в моторе, устроился спать прямо на палубе, а Матвеич пошел на берег поглядеть, кто там раненые, нету ли среди них кого знакомого.
Знакомых не нашлось. Работяг, что первыми кинулись обороняться, видно, никого уж не осталось, и были здесь одни только красноармейцы:
– Гороховцы мы, – сообщил ему боец, раненный легко, в руку, и потому словоохотливый. Как не быть словоохотливым, когда все смертные страхи позади – в бою не пропал, на переправе не потонул. Здесь тоже достается – вон сколь всего накорежено бомбами, – ну да авось и тут пронесет.
– Какие такие гороховцы?
– А такие, что лупят немца в хвост и в гриву.
– Оно и видно, – пробурчал Матвеич. – Лупят, а у самих рыло в крови.
– Чего тебе видно? – обиделся боец. – Горохов, командир-то, знаешь какой?
– Ну?
– Пришел, поглядел позицию и говорит: чего, грит, вы тут засели, на том бугре лучше. Так там же, грим, немцы. «При чем тут немцы, взять бугор!» И взяли. А как же! Пошли и взяли.
– Врешь небось.
Раненые, что были вокруг, навострили уши, какие могли начали придвигаться. Кому после боя не хочется послушать о геройском? И Матвеич тоже поймал себя на мысли, что ему тоже радостно слышать такое, хоть бы и привранное.
– Вот те крест! – Раненый шевельнул перевязанной рукой, будто перекрестился. – Истинная правда.
– Ну дай-то бог!
И разом заговорили вокруг, у каждого нашлось что вспомнить.
– Простим ему хвастовство, – степенно сказал пожилой боец, по фуражке, да и по всему виду своему, то ли теперешний командир, то ли бывший учитель. – Он молод, и он прав. – И всем телом, придерживая сплошь перебинтованную ногу, повернулся к Матвеичу: – Вы бы, дедушка, сами сказали.
– А чего говорить? – удивился Матвеич внезапному интересу к своей особе.