И сегодня стреляют
Шрифт:
– Так ведь, может, и ничего?
И опять он надолго замолчал. Мысли путались. Надоевшей мухой крутилась одна и та же мысль о той бабе из анекдота, которая, когда рожает, кричит, что больше ни в жизнь, а вскорости снова твердит: «Может, и ничего?..»
Привиделась ему спасательная баржа на Волге, и будто он откачивает утопленника. А над ним атаман глыбой: «Буди, буди скорей». А утопленник возьми и скажи Татьяниным голосом: «Уходи, дай человеку поспать». А атаман вдруг тявкнул по-собачьи и залился истеричным лаем.
Открыв глаза, Матвеич увидел светлый квадрат раскрытого настежь окна и в нем задубелое
– Уйми своего Геббельса, – сказал Матвеич.
– Хватит мух давить! – неожиданно громко закричал Киреев. – Айда воевать!
– Он свое отвоевал, – встряла Татьяна.
– Теперя все пошли, у кого и ноги не ходят.
– Куда? – Матвеич потянулся, чувствуя, как полегчало после сна.
– Немец-то вона, за Тракторным.
Захолонуло в груди. Значит, не почудилось вчера в бинокле, значит, верно, не учение это. Поднялся, спросил, будто лишним спросом можно было удержать набегавшее.
– Не ври. Отколь ему взяться?..
Хотел пояснить, что сам прошел степь и видел ее всю пустую, да вспомнил: так же думал тогда. А немец был – вот он. Долго ли на машинах-то? Ежели где проткнулся, то ехай да ехай.
– Идешь ай нет?!
– Как не идти, когда все.
Татьяна заплакала, запричитала. Напомнила про лодку с красивым именем «Лидия». Матвеич задумался на миг – не подвести бы Бакшеева – и махнул рукой, решил: прогонит немца и пойдет на лодку, до вечера, глядишь, управится.
Степку будить не стал. С новым, щемящим чувством взглянул на него, раскидавшегося по кровати, и выбежал во двор.
Так и нес в себе это слезное всю дорогу, пока они с Киреевым шли-торопились до неблизкого Тракторного. Пожарищ было вокруг – не сосчитать. Там и тут на месте бывших домов дымились черные груды, посреди которых белыми памятниками высились длинные печные трубы. Бабы и ребятишки топтались вокруг, не кричали, не причитали, видно, наревелись за ночь досыта. Горячий удушливый дым стлался над дорогой. На крыше выгоревшего кирпичного дома громыхала на ветру сорванная жесть, а внизу, возле черного провала бывшей двери, светлела целехонькая вывеска: «Магазин открыт с 9 часов утра до 6 часов вечера».
Здесь, в заводском поселке, пожары отгорели или были потушены. А центр города вдали все полыхал, пятнал многими дымами замутненное небо. И нефтехранилища у Волги все горели, и на заводских дворах что-то всплескивалось огненно, будто там, не в цехе, а прямо на открытом воздухе, шел выпуск металла.
В поселке и застало их близкое подвывание тяжелых немецких бомбовозов. Знали этот звук – наслушались в последнее время – и не стали, как было поначалу, шарить глазами в небе, а поторопились поискать, где бы укрыться. Увидели щель возле домов, большую, многосемейную, побежали туда. В щели было просторно – взрослых мало, больше ребятни. Бабы да девчонки помалкивали, косясь на небо, а мальчишки вроде ничего не боялись, спорили в голос про шпионов, которых ныне развелось-де, что сусликов в степи, – только отлавливай. Да вспоминали какого-то Мальчиша-Кибальчиша, который будто бы в одиночку бился с ворогами.
Матвеич слушал гвалт вполуха, переживая за своих, которые тоже, наверное, сидят теперь в щели. И вдруг уловил знакомое: Павлик Морозов. И опять непонятная тоска прошла по сердцу. Гляди ты, пеленки пачкали, когда этот Морозов объявился, а знают о нем, вроде даже завидуют. А чему завидовать? Горе ведь навалилось на мальчишку, горе горькое: раскол по родству – будто по сердцу раскол… И опять, как вчера, Матвеич рассердился на самого себя: чего дались эти думы, чего привязались? Разве о них теперь заботы?
– Этак мы с тобой навоюем, – сказал он Кирееву. – От каждого страху прятаться.
– Да уж погоди…
Матвеич не дослушал, полез наверх и, не оглядываясь, пошел по иссушенной дороге.
Надсадный вой бомбовозов был уже потише, они проходили стороной, берегли бомбы для центральных районов города. Скоро оттуда донесся непрерывный нарастающий грохот бомбежки.
Совсем они выдохлись, пока добрались до Тракторного, – ноги уже не держали. У памятника Дзержинскому, простершему руку в сторону заводских ворот, топтались люди, кучками и вразброс, строились какие-то строи обыкновенных работяг. Все тут были в черных спецовках, будто прямо из цеха, после смены подались сюда, чтобы, раздобыв винтовки, заступить на другую смену по охране-обороне своего завода. А о том, что без такой охраны-обороны не обойтись, говорила, не давала забыть стрельба, колготившая где-то совсем недалеко.
Углядел Матвеич впереди одного из строев знакомого милицейского начальника товарища Костина, недолго думая, пристроился к нему и Киреева потянул за руку, поставил рядом с собой. Сказал с полной уверенностью:
– Главное, чтобы в список записали и ружье дали.
Хотел еще порассуждать о будущих своих действиях – это безоружный робеет, а с ружьем – всяк герой, – да увидел, что товарищ Костин глядит на него пристально, будто и не узнает вовсе.
– Это что ж такое? – спросил товарищ Костин. – Без спросу – и прямо на правый фланг? – Подошел, осмотрел обоих, подумал и ткнул пальцем в Киреева: – Вы встаньте на левый фланг. А вам, – указал на Матвеича, – выйти из строя.
– Чего это?! – заартачился Матвеич. – Ему встать, а мне дак выйти?!
– Вам будет особое задание.
– Ну, ежели особое… Тогда, конечно…
– Вон там в проулке посидите у забора часок-другой…
– Опять часок-другой?!.
И вспомнил: Бакшеев-то с милиционерами якшается, чего-то там чинит у них. Вот, значит, откуда присказка.
Возле высокого каменного забора было много людей, сидели, а иные и лежали в истоптанной сухой траве. Только подойдя, Матвеич понял: раненые. Ужаснулся: сколь побили! Нешуточное, значит, дело там, за Тракторным, не диверсанты-одиночки нападают, а настоящее немецкое войско подступило. Вновь одолело сомнение: откуда тут взяться войску, если оно там, на Дону? С неба свалилось? Десант с парашютами?..
Любопытства ради присел возле одного раненого, принялся расспрашивать. Ранен этот человек был в руку, качал ее, перевязанную, как куклу, морщился от боли, но рассказывал охотно и быстро, то ли торопился выговориться, то ли хотел, чтобы от него отвязались поскорей.
– У нас один из Латошинки добирался, глядит – немцы. Сидят на танках, колбасу жрут. Говорит: креститься начал, решил, что почудилось. Прибежал на завод, а ему никто не верит, на смех подняли. Только скоро не до смеху стало. Винтовки нам повыдали, и пошли мы в рост, как в кино. Немцы, понятно, не выдержали, побежали…