И сегодня стреляют
Шрифт:
– Да они нас за моряков приняли, – подал голос другой раненый, лежавший неподалеку. – Черные идут, не пригибаются сдуру-то. А разобрались… много ли от нас осталось?
– Пластинки играют, зар-разы! – добавил третий раненый. – «Последний нонешний денечек» заводят…
Тут снова заныло в небе, и заплясали взрывы то дальше, то ближе, и покатились грохочущим катком по уцелевшим крышам, по черным, выжженным коробкам домов, по вчерашним пепелищам.
– Что делают, гады! – с холодным спокойствием сказал раненый. И вдруг заплакал. Не переменил позы, даже не сморщился, но по лицу его
Пока везло: поблизости не разорвалась ни одна бомба. Но пыль и дым от недальних взрывов да пожаров все плотнее набивались в проулок, и уж казалось: не от бомбы помереть, так задохнуться.
Матвеич давно потерял счет времени. Казалось, что товарищ Костин совсем позабыл про него, и он уж подумывал, куда податься, как поутихнет бомбежка, – на север, где за Тракторным шел бой, или на юг, сменять Бакшеева. Понимал, что творится сейчас на Волге. Шестьсот тысяч народу в Сталинграде, баб да детишек, считай, больше половины, до вчерашнего все были тут, никто не помышлял об отъезде. А теперь? Какие тысячи из них теперь там, на переправах?!
Или же бежать обратно домой, собирать Татьяну со Степкой? Да ведь не поедет Татьяна, хоть и дом сгори, не поедет. Добра-добра, а и упряма – спасу нет. В этом Матвеич успел убедиться. Силком увезти? А куда? Выбросить на тот берег – и как знаешь? Сам-то не может уехать, когда кругом такое. Пока еще мужик, а раз мужик, должен, как все… А тут, глядишь, побомбят да перестанут, и немца, глядишь, отгонят. Не отдадут же город, никак не могут…
Непростые его раздумья прервал сердитый зов!
– Матвеич! Кто тут Матвеич?!
Бегал вдоль забора какой-то щуплый мужичонка в белой, выцветшей гимнастерке со следами отпоротых петлиц, явно с чужого плеча, блестел надраенной бляхой ремня, размахивал длинной, выше его, винтовкой со штыком. Если бы не винтовка, кто бы на него обратил внимание? А оружный – это уже серьезно. Раненые приподымались, будто тоже собирались бежать искать неведомого Матвеича.
– Да вон же он! – крикнули издали. – Вона, с ранеными придуривается.
Матвеич встал, оглядывая людей: кто его так чекрыжит?
– Ты Матвеич? – подбежал мужичонка. – Чего молчишь?
– Я не молчу…
– Нет молчишь!
– Ты меня заарестовать пришел ай как? – разозлился Матвеич.
– Приказано доставить.
– Куда?
– Чего спрашивать? Разе боец спрашиват?
– А я чего – боец?
– А то?.. Война, чай.
– Тогда другое дело.
Мужичонка не пошел, а побежал вдоль забора. Матвеич затрусил следом. И так бы недалеко убежал, а тут еще пыль да дым – совсем задохнулся. Но и мужик, видно, сообразил, что прыть не по возрасту, поумерил бег.
Вышли к волжскому обрыву, по узкой косой тропе сбежали к реке, где, приткнувшись к полузатопленной барже, подрагивал старый катерок, каких Матвеич навидался на своем веку: рубка посередине этакой шишечкой, перед ней на крохотной палубе будочка с лестницей-трапом в каютку, внутри рубки такая же дверца – к мотору.
– Приве-ол! – заорал мужичонка с ружьем. Голос у него был срывающийся, как у молодого петуха.
Из рубки высунулся неизвестный Матвеичу человек с масляным пятном на щеке, из чего можно было заключить, что это механик, моторист или кто-то в этом роде.
– Чего долго?! – ругнулся он. – Жду, жду…
– Меня? – удивился Матвеич такому вниманию к своей персоне.
– Ну да, кого же еще.
– Чего я тебе дался?
– Ты капитан или кто?
– Я? До матроса дослужился.
– Вона… А товарищ Костин говорил: лучше тебя никто Волгу не знает.
– Волгу-то знаю…
– Тогда принимай командование.
– Я?!
Но он уж сообразил, что выпала ему на старости лет честь небывалая, и закусил язык, полез по выпершему над водой борту баржи к катерку, пригнувшись, шагнул в рубку, ухватился за красный штурвалишко величиной с бабкино решето.
– Чего делать-то?
– Вона! На ту сторону давай. Да смотри: груз секретный, велено доставить в надежное место. Не в пустое, а где есть люди.
Мужик с ружьем тоже залез на катер, уселся на ящики, сложенные на палубе, просто так сложенные, не привязанные, и Матвеич забеспокоился: ну, качнет, ну, поползут ящики к борту…
– Что за груз? – крикнул механику. Тот не слышал, возился внизу возле мотора. Катерок затрещал, из-под низко сидящей кормы выплюнул клуб черного дыма и попятился от баржи. Дальше Матвеич знал, что делать. Осторожно, чтобы без крена, заложил поворот и направил катер наискось реки по течению. Лучше бы, конечно, податься вверх, где у Латошинки была паромная переправа. Но теперь там немцы, и потому Матвеич решил плыть к Красной Слободе, что напротив главных пристаней. Вот уж где людно так людно.
Русло в этом месте, сжатое близким островом, было узкое, течение быстрое, и приходилось вовсю глядеть, как бы с разбегу не напороться на торчавшие из воды остовы сгоревших барж и пароходов. Это было даже удивительно, сколько их прибавилось за последние дни.
Фарватер Матвеич знал и, как мог, прижимался к левому берегу. А на правом берегу, на отмели под обрывом, было множество людей, все больше бабы с ребятишками, иные махали руками: чего, мол, мимо-то, давай сюда! В одном месте, где от песчаного мыска островной отмели почти к середине реки протянулась полоска ряби, Матвеич круто взял вправо. Бабы на берегу забегали, решив, что катер пошел к ним, и Матвеич подумал было: не причалить ли и в самом деле, взять хоть кого. Катер-то, считай, порожняком шурует, негоже так. Но тут механик вынырнул из своей норы, закричал про груз.
– Маневра это, маневра, – успокоил его Матвеич. – Вишь, рябь на воде? Давно я за этим местом приглядываю. Сбивается течение у мыса, того гляди мель будет.
Механик посмотрел на воду, на Матвеича, восхищенно мотнул головой.
– Товарищ Костин знал, кого на секретный груз. – И протянул руку. – Ведеркин я, будем знакомы.
– Что за груз-то? – спросил Матвеич, не отрывая рук от колеса.
– Архивы.
– Чего?!
– Документы всякие. Из милиции.
– Бумажки?!
– Ну… в общем…