И сегодня стреляют
Шрифт:
– Сидеть! – сердито крикнул Матвеич. – Не шевелиться! – И добавил не своим, жалостливым голосом: – Лодка ведь. Потонете ведь…
Снова, как тогда, перед рассветом, выпорхнули из глубокой синевы два наших самолетика, засуетились вокруг косяка бомбардировщиков, закрутилась трескучая карусель и покатилась дальше, за край неба.
Опять затихло на реке, и опять дремота стала одолевать Матвеича: шутка ли, сколь без сна, без передыха. Почудилось ему давным-давнее, когда он был помоложе этого самого лодочника Бакшеева, грудастый да рукастый, гулял на своей спасательной шлюпочке возле пляжей, ловя зазывные взгляды полуголых дамочек, шалея от них.
И как видение из тех немыслимых времен, показался вдали маленький буксирчик «Ласточка». Собственно, Матвеич давно уж знал, что буксирчик на подходе: шум его старого паровичка всегда был слышен за много верст. Сколько Матвеич помнил себя, столько помнил и «Ласточку». Еще мальчишкой засматривался на нее с берега и, как о немыслимом счастье, мечтал покататься на ней. Он рос, взрослел и старел, а «Ласточка» оставалась той же, черной, хлопотливой, шумящей на всю Волгу. Должно быть, и молодость-то свою он увидел потому, что прежде услышал «Ласточку».
– Дед, а дед, ну дедушка!..
– Ты вон куда гляди, – махнул рукой Матвеич на приближавшийся буксирчик с длинным хвостом дыма над черной трубой. – Я как ты был, а она уже тут плавала.
– Кто «она»?
– Ну, оно, судно, буксир.
– То она, то оно, а это пароход, он, значит, сам говоришь – буксир.
– Ишь, грамотей! – восхитился дед. – Кто тебя только выучил?!
– Ма-амка…
Степка заулыбался и вдруг потух, вспомнил, чуть не заплакал. Матвеич прижал его к себе одной рукой и, не зная, как утешить мальца, промолчал, стал смотреть на «Ласточку».
Знал он о ней все, что было и чего не было. Что рожали ее, как самую быстроходную, оттого и колеса сделали такие большие, и трубу такую длинную. И имя дали под стать посыльному судну – «Ласточка». А получился истинный гадкий утенок, как спустили на воду – скособочилась. Хотели выровнять – скособочилась на другой бок. И махнули на нее рукой, определили в разряд рейдовых вспомогательных судов неопределенного типа. А потом было как в сказке. «Уродец» и революцию прошел, и в Гражданскую воевал, и ныне не устает.
Команда «Ласточки» была знакома-перезнакома Матвеичу, особливо «тройка чумазых», как он их называл: механик Дмитрий, да сын его в помощниках – Колька, да дочка Мария – в кочегарах. Хотел помахать им, но по чересчур частому пыху и по клубам пара определил, что очень они торопятся, и не помахал. Только опять, как утром, когда увидел сумасшедшую военную легковушку, встревожился. И почему-то холодно ему стало. И привиделось холодное – зима тех давних времен, когда он только прознал про спасателей.
Чего понесло его тогда через Волгу, да еще в сумерки, уж не помнил. А там полынья незамерзающая, и очень он боялся проглядеть ее. А ветер хлестал снегом – метель была сильнющая. Думал – совсем пропал, молиться начал, хоть в церковь никогда и не захаживал. И увидел огонек. Подошел, а это – керосиновый фонарь на снегу. Думал, кто потерял, хотел взять, да увидел другой фонарь, потом еще и понял: кто-то специально выставил огни, чтобы такие вот гуляки сдуру в полынью не залетели. Потом невдалеке ревун заревел, и он разглядел будку. Ввалился в нее полузамерзший, и встретили его тут как родного. Два сторожа были в будке, сидели у чугунного камелька, скинув шубы, пили чай. И узнал отогревшийся телом и душой сын Матвеев, что сидят они тут специально, чтобы поджидать таких, как он, заблудших, а если придется, то и спасать: были при сторожах багры, спасательные лестницы, даже лодка была.
С того и пошло. Вскорости, как Волга отошла, явился он на спасательную баржу к атаману проситься, чтобы взял в свою артель матросом. Прознал к тому времени, что живут матросы богачами, получают по 15 целковых каждый месяц, да еще пятую часть от катания дам на лодках…
Восторженное воспоминание о дамах в лодке вдруг обернулось тревожным чувством. Матвеич открыл глаза, увидел лодку, полную перепуганных женщин, горько усмехнулся: вон как получилось на старости лет. Степка спал, уронив голову деду на колени. Хохлушка Лидия сидела рядом на своих узлах, глядела на Матвеича, и была в ее глазах то ли благодарность за спасение, то ли упрек, что увез ее с детишками в пустое Заволжье, когда вон он, целый город на берегу, в котором было бы куда легче переждать беду.
Тут как раз лодка ткнулась в отмель, и мотор у нее опять заглох. Бакшеев выпрыгнул в воду, за веревку потянул лодку ближе к берегу. И Матвеич перевалился через борт, и еще несколько баб с визгом ухнули в теплую воду, все вместе потащили полегчавшую лодку носом на песок.
Через минуты шумный табор раскинулся неподалеку у зарослей ивняка. Никто никуда не тронулся, все тут и принялись обустраиваться, будто сюда стремились из дальней эвакуации.
А Бакшеев снова уткнулся в свой мотор.
– В военкомат сколь раз ходил, – сказал он, не поднимая головы. – Не брали. Без белобилетников, мол, фашистов прогоним.
– Да уж куда тебе, больному, – поддакнул Матвеич.
– А теперь зовут. В ополчение. Вот и торопился. Всю ночь возился с лодкой, не бросать же.
– Да уж конечно, как не понять.
– Хорошо, ты пришел. А то я прямо издумался: на кого лодку оставить? Им что, – мотнул он головой на бабий табор. – Абы переправиться. А за лодкой глаз нужен. Вон сколько людей на той стороне.
Матвеич помолчал, прикидывая для себя эту новую перспективу – быть лодочником. Не молодой, сможет ли?
– Домой бы надо. Степку доставить.
– Доставишь, – оживился Бакшеев. – Счас вернемся – и давай. А потом приходи.
– Помоложе бы кого. С горючкой-то непросто. А на веслах – какой из меня весельник?
– Достанешь горючку…
– Мотор опять же. Кто без тебя починит?
– Будет работать. Я уж понял, отчего глохнет, сделаю.
– Скоро?
– Да часок-другой.