И сегодня стреляют
Шрифт:
– Все, кого под замком держали.
– Тюрьма, что ли?
– Тюрьма. Только что решеток не было, а так – тюрьма.
– Что за тюрьма без решеток?
– Они ее больницей называли. А мы все здоровые, а нам не верили, а мы самые что ни на есть. Если бы дали пушку, мы бы пошли и самого Гитлера убили.
– Как это?
– Очень просто. Только это – военная тайна.
– Ты, часом, не сумасшедший? – Он впервые взглянул на говорившего. Человек как человек, только что в халате. Сказывали: безумца по глазам узнают. Но и глаза были нормальные, грустные, со слезинкой, как у всех в эту пору.
– Это они так говорят,
– Кто говорит?
– Докторами себя называют, а на самом деле – все шпионы и враги народа.
Матвеич бухнул ногой в стенку, вызывая механика. Тот не замедлил высунуться.
– Чего?
– Поди-ка поближе. – И когда Ведеркин совсем вылез, сказал тихо, косясь на окно: – Поглядывай. Сумасшедший на катере, а то и два. Кабы чего не вытворили.
– Эка невидаль, – отозвался Ведеркин. – Теперь все сумасшедшие.
– Да настоящий!
– А, так это, видать, из лечебницы разбежались.
Никак не обеспокоился механик. А Матвеич все косился на окно: ну как начнут куролесить, переполошат пассажиров.
Обошлось. Безумные тоже, видать, умом раскидывают, когда дело о жизни-смерти.
На полном ходу подлетели к береговым мосткам. Пять минут шума-гвалта и – задним ходом поскорей освободить мостки, поскорей опять туда, к правому берегу.
Не заметили, как вечер подступил. Не заметили, как снова рассвело.
Утром низко прошел одинокий самолет, выпустил непонятное облачко. Первой мыслью было – газы. Облачко истаяло и разлетелось тысячами листовок. Ветер понес их на головы людей, заполонивших береговую отмель, белыми и розовыми точками испятнал гладкую поверхность воды. Один листок залетел прямо в окно рубки, и Матвеич прочел его. Прочел и выругался так, как не ругался давным-давно. Высунулся удивленный механик, не слыхавший от Матвеича таких слов.
– Ты погляди, чего пишут, ты погляди! – Скомкал листовку, выбросил в окно. – Зовут беречь дома, театры, больницы, не давать разрушать их. Зар-разы!..
– Кто зовет-то?
– Как кто?! – Матвеич подумал, что и в самом деле к такому мог бы призвать и он сам. Встреться ему, к примеру, наш летчик, так бы он ему и наказал: гнать ворога, не давать ему разрушать дома да больницы. Но самолет был немецкий, и листовка немецкая. Чего они? Решили, что совсем вывихнули нам мозги?..
И вдруг увидел еще один самолет, низко летящий прямиком на катер. Крутнул руль так, что на палубе закричали. Сорвался кто в воду или просто перепугался – выяснять было некогда. Катер ударило близким взрывом, хлобыстнуло водой. Но не повредило – это бы он сразу понял. Только внизу, в звуке мотора, прибавилось что-то новое – зачавкало, закашляло там. И скорость вроде поубавилась. Нагнулся Матвеич, крикнул механику:
– Чего там?!
– А, черт! – донеслось снизу. Слабо донеслось, будто выговоренное сквозь зубы.
Наклонился еще, но ничего внизу не разглядел. В другое время остановиться бы, разобраться. Но некогда было разбираться. Да и самолет, гляди-ко, снова пошел разворачиваться над водой.
И опять пронесло. То ли сам вывернулся, то ли летчик был не меток, но лишь дважды водой хлестануло от близких взрывов. Самолет больше не нападал, но и катер почти перестал двигаться. Мотор захлебывался, подвывал, будто собирался заплакать. Бросить бы руль, полезть к механику – может, помощь нужна, – но в этом месте катер могло снести к песчаной косе, где сплошь мели, засел – и конец. Мотор задыхался, и чувствовалось, не тянет. Тогда Матвеич круто взял влево, решив подставить течению правую скулу, чтобы подтолкнуло. На палубе опять крики – куда, мол, назад-то, – и он тоже закричал, что вперед не выгрести, что одна надежда спуститься ниже и приткнуться где придется, лишь бы не засесть посреди реки.
Почувствовал: цапанул-таки килем. Но тут уж течение подхватило, понесло, да и мотор все-таки чуть подталкивал, хоть и захлебывался. Теперь можно было оглядеться. Берег Матвеич знал, но знал он также, что на острове, тянувшемся слева, нет ни одного мало-мальски подходящего места для причаливания, – сплошь пляжи с долгими отмелями. Разве что где-то уцелели мосточки, на которые прежде высаживались пляжники?
Вместо мосточков усмотрел Матвеич развороченную бомбой баржу, крепко всосавшуюся в береговую отмель, кое-как развернул катер против течения, чуть снова не посадив его на мель, ткнулся носом в эту баржу, по-молодому соскочил на ее борт, чтобы захлестнуть швартовую петлю за что-нибудь, да не рассчитал, налетел на торчавший брус.
И будто кости вынули из ног, рухнул на обгорелую палубу, сам удивляясь своему состоянию: не убит, не ранен, а руки-ноги не шевелятся, только дрожат мелкой дрожью, как никогда не бывало. И муть застлала глаза – ничего не разглядеть.
Показалось – длилось так целую вечность. А когда вновь прояснилось перед глазами, увидел, что швартовка-таки зацеплена – то ли сам успел, то ли молодуха, что нагибалась теперь к нему, пытаясь поднять. А другие бабы сиднем сидели на катере – ни одна не шелохнулась. Видно, решили, что так и полагается главному на корабле – зайцем прыгать через борт и биться головой о брусья.
– Чего ждете?! Гляди, опять налетят!..
Он думал, что крикнул, а на самом деле пробормотал себе под нос. Но его поняли, зашевелились. И тут резануло: ну как тоже прыгать начнут, перебьются, передавятся. Быстренько встал – откуда силы взялись, – замахал руками, чтобы угомонились.
– Мосток сначала, мосток положьте.
Валялась доска на палубе, кто знал, что это и есть мосток? Пришлось ему лезть обратно на катер, вытаскивать ту доску из-под бабьих задов.
– На берег давайте, все на берег!..
И сам встал у доски и, как не раз бывало в спасательную пору, принимал на грудь ахающих баб, узлы, ребятишек малых.
Только когда опустела палуба, вспомнил о своем механике, заспешил к нему, увидел того, уже вылезшего в рубку, бледного, сидевшего на полу и зажимавшего ногу выше колена грязной ветошью.
– Чего?!
– Вот, удостоился…
– Ранило?!
Из-под клока ветоши сочилась кровь. Матвеич засуетился – чем бы перевязать, – догадался скинуть пиджак, рубаху. Нательная была не больно чиста, и он закричал бабам, табором сидевшим на берегу, нет ли у кого тряпицы почище.
Самой бойкой оказалась молодуха, что помогала ему очухаться, – мигом прибежала со жгутом настоящего, даже нестираного медицинского бинта, прощупала ногу, заверила, что рана пустячная, туго перевязала. Но не ушла, стояла в дверях рубки, смотрела. За ней белела река, почти пустая в этом месте – главные переправы были выше. Одинокая лодка скользила по белизне, боролась с течением. А на том берегу все так же вздымались дымы, не опадали, и все так же доносились оттуда раскаты бомбежки, похожие на дальние громы.