И сотворил себе кумира...
Шрифт:
В дирекции дома Блакитного нам объяснили, что комнату и часы для заседаний представляют лишь организациям, зарегистрированным в Наркомпросе.
Первое собрание мы провели на квартире у одного из „учредителей“. Был избран секретариат — Бычко, Нехода и я; меня наименовали „генеральным секретарем“ и поручили идти в Наркомпрос.
В школьную арифметическую тетрадку — по клеткам легче разграфлять, — я вписал всех наличных и предполагаемых членов молодежного литературного объединения „Юнь“. Графы были: фамилия, имя, год рождения (себе я записал 1910, на два года старше), „творческое призвание“, „на каком языке пишет“ и „где
В то время только Валентин Бычко и Иван Нехода напечатали несколько стихотворений в украинской пионерской газете. Всем остальным я пометил: „неоднократно публиковался в стенной печати“.
В Наркомпрос я направился пораньше утром, прямо в кабинет наркома Миколы Олесовича Скрыпника.
В небольшой приемной уже сидело несколько человек. И потом приходили все новые посетители. Набралось десятка два, последние стояли в коридоре.
Секретарша спрашивала каждого: „В якiй справi?“ Некоторых отсылала в отделы, решительно говорила, что нарком этим вопросом заниматься не будет. Я изложил суть нашей просьбы, показал протокол первого собрания, аккуратно переписанный на листах, вырванных из бухгалтерского гроссбуха и тетрадь со списком.
Она едва поглядела.
— Ждите. В порядке живой очереди. Микола Олесович придет к десяти.
Ровно в десять послышалось разноголосо:
— Дравствуйте, Микола Олесович… Драсть… Здрастуйте…
Скрыпник в шубе торопливо прошел в свой кабинет, через несколько минут вышел, сел к маленькому столику у окна и оглядел всех нас: мне показалось, досадливо — сколько набилось!
— Ну, давайте. Кто тут перший?
Он был вовсе не похож на портреты, которые тогда можно было видеть во многих витринах, в школах и клубах. Он казался меньше, старше, суше. Усталые глаза, седая „кремлевская“ бородка. Разговаривал вполголоса. Иногда нетерпеливо, но всегда деловито.
— Прошу конкретнiше. Так, так, вже розумiю… А далi шо?.. Ваши высновки, будь ласка… Так чого ж вы все-таки хочете? Прошу навпростець: в чому суть ваших претензiй?
Прощался кивком. От многословных благодарностей отмахивался. Велеречивых посетителей прерывал, показывая на ожидающих.
— Товарищу, вы ж бачите, тут ще товарищи чекають. Дошла очередь до меня. Секретарша кивнула и я сел на стул, вплотную напротив него, почти что колени в колени. Он дописывал что-то на пачке бумаг, оставленных предшествующим собеседником. Взглянул на меня выжидательно. Я постарался быстро изложить наши планы.
— А навiщо потрiбна ще одна организация? Чому вы не пiдете до „Молодняка“?
Мы предусмотрели этот вопрос.
— „Молодняк“ — это республиканский союз, у них по всей Украине отделы, и они принимают лишь тех, кто уже не раз печатался, у них все старше двадцати лет. И все уже с опытом. Такие, как мы, начинающие, должны месяцами, а то и годами ждать, пока хоть послушают, покритикуют. И мало кто пока дождался.
— Так, так. Значить, це тi, кто з пионерiв уже выросли, а до комсомолу еще не доросли.
— До комсомолу може й доросли$7
Он посмотрел словно бы чуть оживленней. Взял тетрадку, полистал.
— „Юнь“ назвали? Гарно. А якою мовою пишуть ваши юнаки — украиньскою? Чи росiйскою?
— Приблизно половина — україньскою.
Я соврал, но так решительно, и по-украински изъяснялся настолько свободно, что это прозвучало достоверно.
Он быстро написал красным карандашом на обложке тетрадки „В буд. Блакитного.
Протянул мне тетрадку, едва кивнул на мое „щиро дякую, Микола Олесович“, и обернулся к следующему…
В коридоре бывалый ходок объяснял:
— Он хитрый мужик, Николай Алексеевич; нашего брата, рядового, принимает в приемной, чтобы поскорей: раз-раз и готово. Сам видишь: другие ждут. А если кто надоедать будет, встанет и уйдет к себе в кабинет, пускай все остальные того выпихивают. Тогда вернется. А для начальства у него другие часы. И уже пожалуйста в кабинет… Еще и чаю поднесут.
Благословение Скрыпника было для нас очень важно. Не только потому, что его Наркомат ведал домом Блакитного. Мы знали, что он — старый большевик, член президиума Коминтерна, ученый марксист — очень серьезно интересовался литературой.
В феврале 1928 года он произнес большую речь на собрании харьковских писателей. Текст ее был издан брошюрой „Наша литературная действительность“.
„…Большая часть наших писателей крестятся по-советски, заявляют, что стоят на советской платформе, хотят быть пролетарскими… А где та лакмусовая бумажка, чтобы определить кто кто? …Объединяются большею частью не по художественным, не по литературным признакам, а на каких-то полуполитических платформах, на которых соединяются прямо противоположные художественные течения… ЦК ВКП/б/ признал необходимость свободной борьбы, свободного соперничества… Мы не можем никому выдавать диплом на пролетарскость… Наша украинская литература еще не вышла из фазы примитивного, полупровинциального существования. Все кошки серы; все писатели — украинцы; все — представители пролетарской литературы…
…Я не сторонник левого фронта искусств, но для меня „Нова Генерация“, именно потому, что ее основа — общие художественно-литературные черты, имеет большее значение, чем многие другие. …Тут многие, очень многие отказывают этой группе и „Авангарду“ в самом праве на существование, заявляют, что таких течений нет. Но, уважаемые товарищи, так ведь было и со всем украинским народом: и ему отказывали в праве на существование.
…Я также не сторонник конструктивизма, динамизма — художественных направлений, на основе которых объединилась группа „Авангард“… Но я считаю, что на просторах советской земли, под нашим пролетарским солнцем найдется такое место, где и эта группа сможет художественно самовыразиться и самим своим существованием побуждать самовыражаться другие группы… ВАПП объединяет под одной крышей по меньшей мере три противоположных течения. По-моему, это неуважение к самим себе, к своим художественно-эстетическим взглядам…“
В той же речи Скрыпник громил идеологических противников — Хвыльового, Маланюка — и не стеснялся в выражениях; говорил, что они примкнули к лагерю „воинственного украинского фашизма“. Ссылки на художественные достоинства их произведений он отстранял: „Пуришкевич тоже иногда писал стихи. Но пуришкевичей мы расстреливаем, а не занимаемся художественными оценками“. И сразу же после этих зловещих слов призывал: „…остро выступать против литературного комчванства… Это тайная хвороба, о которой привыкли говорить лишь шепотом… Нужно думать над тем, как поймать напостовца, как поймать и поставить огненное клеймо на лбу представителя пролеткультовщины. Это задание трудное, иногда почти невыполнимое, так же, как поймать русского великодержавника…“