И тысячу лет спустя. Трэлл
Шрифт:
— И как я только не догадалась? — она коснулась пальцами булыжника. — Да и сумасшедшая ли я догадаться о таком? Что я из будущего прошлого сама оставила себе послание…
— О чем ты говоришь сама с собой?
— Мы скоро. Умирать. Без воды, — сообщила она свое первое предсказание Райану.
— Синеус выпустит нас. Он принесет воды или что-то другое придумает. Он любит меня.
— И почему же ты так любишь его после всего, что он сделал? Или ты еще не знаешь? — спросила она сама себя на русском и задумалась.
Райан, пытаясь отвлечь Мирославу от грустных мыслей о скорой смерти и вонючих мокрых штанов, вдруг
— Что ты делаешь? — рассмеялась она.
— Hundr! Woof! Woof! Hundr!
— Ха-ха-ха! Собака! Hundr! У меня, — она показала на себя пальцем, — у меня есть hundr! Ek hafa hundr!
— Как же его зовут?
— Бруни!
— И где же он?
— Ek veit egi… Я не знаю.
Мирослава говорила свои первые фразы на древнескандинавском. Говорила их человеку, умершему больше тысячи лет назад. Говорила их человеку, которого сама создала своим словом и выносила в своей голове. И он понимал ее.
— Так странно, но это сейчас сделало меня счастливой. Спасибо, Райан.
Христианин ответил новым словом и улыбнулся ей, а затем поморщился от боли.
— Все-таки в следующий раз помочись на мою спину, пожалуйста.
Мирослава посмеялась, но затем поймала себя на грустной мысли. Если однажды она вернется домой, то будет скучать по нему, этому рыжему мальчишке. А она вернется домой. Или умрет. Другого не дано. Другого она и не ищет.
Глава 12. Банши
Когда Якоба вытащили из земли, вонь стояла невыносимая. Трупное окоченение уже прошло: мышцы и ткани стали мягкими, рыхлыми. Кровь начала разлагаться, просачиваться сквозь стенки сосудов и окрашивать труп в ярко-фиолетовые, местами почти синие, местами почти черные пятна. Из-за испарения влаги высохло мужское естество. Лицо его искривилось, глаза и щеки впали, иссохший нос напоминал кость, обтянутую прозрачной кожей. Якоба одели в свежие одежды: натянули на него кожаную куртку, броню и накинули на плечи шерстяную накидку. Когда его переодевали, в животе обнаружили дырку — вероятно, нору какого-то грызуна, что живет под землей. Грызун тот хорошо постарался и выел в теле Якоба туннель в несколько сантиметров, сожрав внутренности. Впрочем, все было намного лучше, чем могло быть. Холодная весенняя земля хранило тело дольше.
Рёрик и Синеус спорили, что делать с Линн и каким образом все же хоронить Якоба: сложить погребальный костер или насыпать небывалой величины курган. Сошлись на том, что сделают и то, и другое.
— Похудел, старина, — грустно посмеялся Рёрик, указывая рукой на зияющую дыру в животе Якоба, полную личинок. — Легче будет подниматься к богам.
Синеус молчал. Он думал о Якобе, который так не вовремя и так бесславно потерял свою жизнь. У старика остановилось сердце, когда он занимался плотскими утехами с молоденькой Линн. Девушка была так напугана, что пролежала под его остывающим телом до самого утра (а он — в ней) и не могла позвать на помощь, пока Синеус не пришел на разведку, потому что Якоб не явился на охоту. Он владел Линн с тех пор, как варяги пришли в Ладогу. Она жила в лесах с другими племенами, передавалась из рук в руки и, наконец, стала законной любовницей викинга, чтобы теперь отправиться с ним, увы, не в Вальхаллу.
Якоб умер бесславно. «Соломенной смертью», как называли викинги, дома, в постели, на соломе. И пусть он прежде послужил
— Дай-ка мне копье, — вздохнул Рёрик, обращаясь к младшему брату.
Утред передал орудие, и конунг тут же вонзил его в сердце Якоба, протыкая тело насквозь. Никто и не дрогнул мускулом.
— Быть может, Oдин все-таки слеп на один глаз, — посмеялся Рёрик. — Решит, что друг наш пал воином, и пустит его в Вальхаллу. Будет сражаться лучшим мечом и пить козье молоко. Якоб заслужил это.
Рёрик оглянулся, вопросительно и с любопытством посмотрел на Синеуса, который все это время молчал. Он удивлялся его внезапной смене настроения. Конунг не был похож на себя: милосерден и добр.
— Ну а что ты? Из-за раба своего не говоришь со мной? Жив он, и ладно. Будет тебе. Все утро ходишь потерянный и бледный. Что случилось с тобой?
— Ты чуть не убил парня. Моего парня, — выдавил Синеус из себя нехотя и едва слышно, волнуясь совершенно по другой причине. — Ты принимаешь необдуманные решения. Я знаю, мы, даны, привыкли думать не головой, а мечом, но у всего есть границы, Рёрик. Ты конунг. Ты не имеешь права…
— Я конунг, — перебил его Рёрик громко, улыбаясь оскалом. — Я имею право на все. Я здесь власть.
Конунг развернулся на пятках и оставил братьев наедине с трупом. Он ушел присвистывая.
— Пока воины тебя таковым считают… — пробормотал Синеус ему вслед, но Рёрик уже и не слышал.
Пока Синеус заканчивал с Якобом, Катарина готовила Линн: омыла ее окоченевшее тело, сняла одежды и засмотрелась на необычный круглый шрам на левом плече. Катарине не были известны вакцины, и потому она сочла это укусом. Ей было не впервой иметь дело с трупами, и потому мертвым телом Линн она наслаждалась, ведь так ненавидела ее. Когда-то, отказав Катарине, Якоб предпочел разделить свое ложе с Линн. Он предпочел ей неизвестную девчонку из лесов, той, кто служила варягам с десяток лет.
Любила ли она старика? Отнюдь. Катарина устала ходить в служанках. Она хотела спать, укрываясь медвежьей шкурой, есть за столом со своим мужчиной, носить бренчащие украшения на шее и дитя — в себе. Последнее время ее приглашал Синеус. Варяг задирал юбки, брал ее сзади, просил называться Ефандой, не смотрел в лицо и, закончив дело, тут же выгонял.
Катарина хотела большего. И чем больше она хотела, тем меньше получала. Ефанду, свою хозяйку, она любила и почитала, боялась и уважала, хотя и заглядывалась порой на Рёрика. Как, впрочем, и на любое существо мужского пола. Она редко смотрела разве что на Райана, потому как он был без статусов, монет в карманах и меча за спиной. Порой в моменты слабости она все же приходила к нему в одном только нижнем платье, но Райан был христианином, и обнаженной грудью его было не пронять.