И тысячу лет спустя. Трэлл
Шрифт:
— Уж не тот ли это конь, от костей которого ты погибнешь?..
— Ась? — послышалось за ее спиной.
Олег натянул поводья и заставил жеребца ускориться: он не хотел медлить. Увозя девушку из крепости, словен подписывал себе смертный приговор. Но Олег был бы не Олегом, если бы не знал, как найти то самое, что в двадцать первом веке назвали бы «мелким шрифтом», чтобы обвести Рёрика вокруг пальца и выйти сухим из воды. Как только конунг узнает о его поступке, у него будет веская причина развязать войну.
«Мое оружие — слово», — повторял он одно и то же всякий раз, когда вступал в конфликт.
Мирослава заметила, как приятно и свежо пах Олег, и это было странно. От его одежд и рук исходил тонкий растительный аромат.
— Березовый веник... — неуверенно проговорила Мирослава, едва прикоснувшись к его руке, которой он держал поводья. — Баня? — уже громче обратилась она к Олегу.
— Баня?.. — повторил он за ней и улыбнулся.
Мирослава потерла руки, будто мыла их, а затем поднесла к лицу.
— Мовница! — мягко посмеялся Олег.
И вот так она говорила с мужчиной, которого, казалось, прежде ненавидела. Говорила о том, что ее волновало сейчас меньше всего. Говорила тихо, устало, вполголоса и равнодушно. Никаких эмоций не было на лице Мирославы. Говорила о самом простом и самом ненужном, едва избежав смерти в третий раз. И эти разговоры о мовницах казались сейчас настоящим спасением.
Девушка знала о той части словенской культуры, о которой мог знать только бывавший в ней. Это радовало Олега. Теперь незнакомка казалась ближе, чем прежде. Мирослава знала о русских банях много только потому, что много о них читала. Они топились по-черному: словене еще не додумались изобрести дымоход. Дело это было опасным, ведь весь дым оставался внутри, а стены покрывались копотью и сажей. Олег принимал баню каждый день. После приготовления еды убирал золу из теплой печи, настилал солому, ложился внутрь и парился. Несколько раз на неделе он просил другого мужика, а то и женщину, заварить березовый веник и хорошенько похлестать его уставшее тело. Находясь в одном помещении, парились все от мала до велика: и дети, и женщины, и мужчины. Веником прикрывался лишь самый стеснительный, да и то, если было чего стыдиться и что скрывать: быть может, какое уродство или болезнь. Мирослава зашла в русскую баню лишь раз — у своей будущей свекровки, матери Александра, а спустя пять минут, красная и горячая, выбежала из нее, назвав все это дело варварством.
— Не баня. Мовница, — вновь послышалось за спиной и вырвало Мирославу из потока собственных мыслей и воспоминаний.
— Да, мовница, — эхом повторила Мирослава, а глаза ее были пусты и никуда не смотрели. Ей было все равно, куда везет ее этот мужик, пахнущий баней. Лишь бы подальше от Рёрика. Но вот Райан… а как же Райан?
Олег ускорил коня, и тот пошел галопом. Мирослава взглянула на Волхов, вдоль которого они скакали: совсем скоро лед сойдет окончательно, и Рёрик отправится в Новгород. Окажется ли и она там? Или судьба оставит ее здесь? Где ей лучше быть? Насколько ограничена карта ее сна? Может ли она открыть Америку? Может ли сбежать в Константинополь? А дойти до Альп? А увидеть последние города майя, которые вот-вот прекратят свое существование? Или она может находиться только в местах, описанных ею?
Мирослава обратила внимание на то, как Олег учтиво старался быть на расстоянии, пусть и небольшом: он не прижимался к ней всем телом, даже отклонялся назад, а руки вытягивал настолько, насколько это было возможно. Его голос звучал низко, бархатисто, не грубо. После увиденного и пережитого в темнице крепости она впервые почувствовала себя в безопасности, если то можно было так назвать. В ушах до сих пор свистели плети. А в носу стоял резкий запах аммиака. Мирослава вдруг наклонилось в бок и ее стошнило. Олег понимающе приостановил коня, чтобы не укачивать девушку сильнее.
— Однажды, увидев пьяного варяга с плетью в руке, будешь рада и словену, везущему тебя в свою избушку... и пахнущему березовым веником… — пробубнила Мирослава, горько насмехаясь над собой, и сплевывая последнее, что осталось во рту.
Они заехали в поселение, окруженное частоколом.
— Спасибо, Олег, — прошептала она с опаской, проверяя, поймет ли он ее, будет ли между ними связь.
Она назвала его по имени, и сердце словена сжалось, облилось горячей кровью. Он наклонил голову в ответ, и русые длинные волосы скрыли его лицо и голубые глаза. Откуда-то издалека ночной ветер принес отрывки песни. Олег будто опомнился, оживился, завел девушку в землянку, вынул из-под лавки льняное платье и протянул Мирославе.
— Платъ…
Олег снял оковы с шеи Мирославы, вышел наружу, позволив гостье переодеться в избе, обставленной одной только деревянной утварью и устланной соломой. Мирослава зашла в угол за печь, куда падало больше света от догорающей лучины, развернула одежды, стянула с себя оборванное, без подола, и пахнущее мочой платье норманнов, сняла украшения, расплела косы и почесала уставшую кожу головы. Тело расслабилось, но кости заныли от холода. Она облачилась в рубаху, накинула на плечи шкурку, что дал ей Олег, и вышла на улицу. Словен ждал ее снаружи. Он с наслаждением осмотрел гостью, воткнул факел в небольшую насыпь снега, а затем вынул из мешка, висящего на талии, бронзовый венец с височными кольцами по бокам.
— Такие у нас все женщины носят, а богине негоже без венца ходить... Можно?
Олег аккуратно поместил венец на ее кудрявую рыжую голову. Его лицо озарила теплая улыбка.
— Только тебе решать, дева... Хочешь ли ты быть ведьмой среди варягов... или хочешь быть богиней среди нас, словенов...
Мирослава повернула голову, и украшения на ее волосах зазвенели. Ей было неловко, неприятно.
«Я будто не человек вовсе. Не женщина. Кукла для них. Не больше. Одни с меня срывают платья, другие наряжают», — подумала она про себя, но ничего не сказала, и ни один мускул на ее лице не дрогнул.
Так думала она. Словен же думал, как можно отвлечь красавицу от увиденного в крепости, успокоить ее и занять. Олег забрал факел и двинулся в центр поселения. Мирослава верно следовала за ним, но то, что она увидела, заставило ее остановиться. Девушки и женщины, взявшись за руки, водили хоровод вокруг деревянного идола. Их голоса сливались в унисон, их песня играла на самых чувствительных струнах души. Мирослава словно увидела то, что не должна была видеть: нечто интимное, сакральное, тайное. Их песня магическим образом действовала на нее, убаюкивала, вводила в транс, касалась давно потухшей души. Ей хотелось двигаться вместе с ними, но она не могла, потому как ее тело и душа были больше не связаны. Олег заметил растерянность гостьи и, освещая лицо, поднес к ней факел.
— Весна пришла… Мы поем песни для богини Лады.
Некоторые мужчины следили за кострами, разложенными по периметру идола. Старики подпевали и хлопали в ладоши. Девушки ускорялись. Они танцевали так быстро и так складно, что русые косы не успевали за ними и обвивали их тела, когда девушки резко разворачивались и крутили хоровод в другую сторону. На сердце впервые за последние дни было спокойно и тепло: эти люди не причинят ей зла. Из глаз Мирославы посыпались крупные слезы, обожгли щеки, коснулись подбородка и скатились по длинной шее. Олег подхватил их большим пальцем правой руки. Он смотрел на нее очарованно. Он любовался ею, но боялся сказать или сделать что-нибудь лишнее, будто чужестранка тут же разобьется, как стекло, или растает, как льдинка. Теперь, подойдя к ней сбоку и слегка коснувшись ее шеи, чтобы собрать слезы, он почти дрожал. Его бросало то в жар, то в холод.