И ветры гуляют на пепелищах…

Ниедре Янис

— Будут жертвы приносить? — склонился Миклас к уху Юргиса. — А мы как же?

— И правда, как же мы? — Во время мистерии каждый участник действа жертвует заступнику что-то, специально для того предназначенное.

Однако слова Вардеке вовсе не служили введением в действо. Он опустил руки, отступил, коснувшись спиной ствола ясеня, глянул на Ожу, и ведунья заговорила:

Мать Земля веленьем божьим Даровала нам землицу.

Давно, давно была дана та землица. Издавна стояли там леса с дичью, воды с рыбою, плодородные нивы. Только не было людей, кто пахал бы и сеял, кто почитал бы Мать Полей.

Жизнь, что теплилась там, не более стоила, чем жизнь куропатки, когда бросается на нее сокол.

Страдала земля от бесплодия. Стонала и вопила, словно женщина, рожающая в баньке. Стоны ее донеслись до многих родов и семей на самых отдаленных пастбищах под полдневными небесами. И отделились из людских родов коровьи пастухи и козопасы, и те, кто растит коней и кто прокладывает борозды. Подпоясались потуже, детей взяли на руки, усадили стариков в лубяные корзины, сложили на телеги мотыги, топоры, серпы, овечьи ножницы, мешки с зерном. И погнали стада по долинам, сквозь пущи, болота, речные отмели. Шли к северу и закату, куда указывало путь звездное сито, куда звали далекие зарницы. Расцвела черемуха и облетела черемуха, замерзли озера и расцвели водяные лилии. Прошли годы и сменились поколения, пока достигли люди этой земли. У полноводной реки Даугвар. И тут дальние зарницы канули в море, и звездное сито перестало кружиться. Быстрые разносчицы вестей — синицы устали кружить в воздухе, и тогда поползли с кочек златоухие ужи и приблизились к стадам. И стали звонить иволги, а дятлы — выбивать в деревьях знак креста.

Хорошо было латгалам в том краю. Мать Земли открыла им свои набухшие груди, и люди пили плодородие и не могли оторваться.

— Так было, так оно было, — подтвердили старики.

— Семьи роднились и делились. Росли и укреплялись поселения. Мужчины заботились, чтоб была крепость, женщины — чтоб была лепость.

— Так было, так оно было!..

«И все-таки действо, — решил Юргис. — Разговор с ушедшими на кладбищенском холме. Все равно что в православной церкви приближаешься к престолу всевышнего, когда священник возносит хвалу творцу, богоматери, родившей сына божьего, и самому сыну-спасителю. А может быть, и в древних царьградских храмах так же вот возносили хвалу Зевсу, Гере, Аполлону, о коих неведомым монахом написана книга, виденная мною в Полоцке».

Ведунья Ожа разматывала уже третий свой узорчатый пояс. Говорила сказания о шести краях латгальской земли, о том, как проплывали по Даугаве чужие суда, как поднимались над рекой стены крепостей. И о том, как роднились старейшины крепостей с литвинами, полочанами, псковитянами. Поименовала три ерсикских края, у каждого из которых — свое знамя. Помянула вотчинников, их сытых коней и полные амбары, а также праздничные столы, ломившиеся от вкусной еды.

Знаки в узорах помнят, знаки рассказывают… Прошло время, и вотчинники перестали приносить жертвы Матери Земли, Матери Плодородия, духам нив, вод и лесов. Зато начали возводить алтари божествам войны, стали, утеснять крестьян, требуя податей. Объявили войну отцу и властелину всего земного. Учили, что войны непрестанны, а потому и праведны. Войны, говорили они, возносят сильных до богов, удел же слабых — рабство.

— Так было, так оно было!

— Люди, родные! — Вардеке выпрямился, поднял руки ладонями кверху (как делают крестьяне, чтобы определить силу и влажность ветра). «Старые» только что прошептали мне свои слова: «Так было, так оно было!» Но не должно быть более! Нам, островным земледельцам, надо стоять в стороне от браней. Когда отцы нашего рода осели на этом острове и стали сеять ячмень и рожь и заботиться, чтобы новорожденным ягнятам и козлятам хватало тепла, когда считали годы священной тридевяткой, по тридевяти дней в месяце — хорошо жили они в своей родовой семье. Обходились без вотчинников и иных правителей.

— Без властителей с их дружинами.

— Без

властителей с дружинами, без сборщиков податей и без тех, кто утверждает церковный крест. И сейчас нет у нас сборщиков ни подати, ни церковной десятины. Живем мирно, как наши прадеды в древние времена. Селение Темень-острова лежит в стороне от дорог войны. Нам под силу защитить наш остров от бродячего люда, от рыщущих в поисках поживы. Наши люди сделают непроходимые засеки, выроют волчьи и змеиные ямы, пошлют ка высокие дерева парней-кукушек следить за округой. И наши дворы останутся только нашими дворами. Наши «старые», души умерших, научат нас, если мы чего не сумеем. Не надо нам уклада, навязанного правителями. Мы хотим жить, как встарь.

— Разве же Отец Время топчется на месте? — спросил Юргис.

— Наши сельчане сами управляются в полях, хлевах, в лесу. Мелют, прядут и ткут. — Казалось, Вардеке не слышал слов Юргиса. — Сами собирают мяту, цветы и почки, чтобы врачевать людей и скот. Что же станем мы искать на стороне?

— Соли хоть малость.

— Даже ради соли разумный не даст заманить себя в сеть. Позволь нам по своему разумению вить веревку нашей жизни.

Глава четвертая

— Надо искать колею поглубже. — Юргис остановил коня там, где разросшийся вдоль ручья ольшаник защищал от ветра. Он указал на поднимавшиеся у северо-запада холмы. — Туда летят птицы шумными стаями: чуют озера, радужные колодцы. Вот и ручей течет в ту сторону. А раз холмы и вода, значит, там и находится Катеградский замок.

— Ага, все же манит нечистый поповича в Катеград, — проворчал Миклас. — Словно бы мы не слыхали, какая там идет ведьмина пляска…

— Катеградской ведьминой пляской у нас в Ауле прозвали путь из Литвы в новгородские кривичи, — вставил Степа. — На дороге, что ведет мимо Катеградского замка, перебито людей видимо-невидимо.

— Был в Категраде богатырь Мелуке, — заговорил Миклас. — У него вотчинник Ницин гулял на весенней охоте. Это было еще во времена свободной Герциге. Нынче Мелуке уже нету среди живых, пирует он с предками на холме. А в Категраде правит его младший сын, немецкий прихвостень. Из православной церкви там, говорят, выкинули все чудотворные образа, погасили жертвенные свечи, церковь осквернили. Кому же в католическом Категраде пригодится царьградское Евангелие?

— Уж не боится ли друг Миклас, что в Категраде его опознает кто-либо из приближенных старого Мелуке? — С хитрецой покосился Юргис. — Недаром же бывал Миклас с Ницином на охотах, скакал среди лучников, махал колотушками и трещотками, выгоняя кабанов, оленей, сохатых на правителевы рогатины. И уж, конечно, распевал песни с охотниками, пялил глаза на катеградское серебро, на заморские диковинки, похвалялся дарами, что получал, сопровождая Ницина… Коли опасаешься, что признают, не ходи в замок. А мне туда надо. Приснилось мне минувшей ночью, что я с катеградскими вместе. А сны доносят божью волю, так что уклоняться я не стану.

— Сны несут божью волю, это так, — согласился Миклас. Но что Юргису снилось, спрашивать не стал. Сон что взгляд колдуна. Если не прямо на тебя обращен, а ты напрашиваешься, то можешь накликать себе беду.

«В Категраде проповедовал добрый знаток письма, книжник, обучавшийся в скриптории Софийского монастыря, вспомнились Юргису слова, сказанные писцом епископа полоцкого.

— В ту пору обретался в нашем скриптории божий человек из Киева, — рассказывал писец. — Был он учен повествовать о былых временах, знал летописи о начале Руси, о том, как пришел к нам свет Христовой веры. И нынешний катеградский книжник его слушал, а спустя время был посвящен в иереи. И направился в латгальские края. Было это той осенью, когда князь Ярослав разбил немцев и заставил их убраться в свои берлоги. Катеградский книжник — светлого ума муж».