И ветры гуляют на пепелищах…
Шрифт:
Сейчас не летит по ветру пламя войны, как во времена детства, когда к воротам Ерсики, вынырнув из-за развешанных Матерью Туманов полотнищ, прискакали закованные в железо всадники, рубившие и коловшие всякого, кто попадался на пути. Сейчас не воют на пепелищах по убитым хозяевам оголодавшие псы. Не веет сейчас и гнилостным запахом изо рта Носительницы Мора, от которого падают без памяти люди и скотина и даже листья свертываются и облетают с деревьев. И однако Юргис ощущал подавленность и бессилие, и это пугало его.
Тем временем они добрались до обнаруженного Степой проклятого рва, где у смертного столба обвис прикованный, облепленный муравьями скелет.
Во рву кучами валялись
«Души непогребенных уже сколько времени блуждают в муках по земле и над ней. Бродят вокруг обиталищ своих собратьев-дружинников, латгалов из других краев. Средь бела дня одолевают дремлющего, ночью — спящего. Блуждают и будут блуждать, покуда не истечет назначенный им при рождении срок, не кончится спряденная Матерью Вечности нить их дней и, иссеченные дождями и ветрами, кости их не укроют в канаве плауны и мхи».
Однако и ров с костями был не самым страшным здесь. Притянутый к столбу веревками и цепями, предстал перед ними покрытый муравьями человек, вернее останки его. Обгрызенные лисами, вороньем, другими трупоедами кости и сухожилия, полуоголенный череп с оскаленными зубами. Оскаленными, казалось, в смертной муке.
Словно ручейки воды после проливня, по оголенным костям рук, ног, лица замученного вверх-вниз сновали муравьи. На диво работящие рыхлители земли, уборщики отбросов. Не раз видел Юргис, как быстро объедают они брошенную в муравейник гадюку, которая одним лишь укусом своих зубов убивает и сильного человека, и разъяренного быка. Но крохи-муравьи одолееют гадюку… Не пройдет и время между двумя петушиными криками, а от змеи, что длиннее пояса, остается разве что цепочка позвонков. И ее зароют муравьи в свое обиталище, скроют под аккуратным покровом опавшей хвои.
Взгляд Юргиса упал на бедренные кости замученного. Степа не ошибался: их охватывал не совсем еще истлевший пояс. Клочья ткани, на которых держались медные завитки и петельки. И висела гладкая костяная палочка, острая с одного конца, плоская — с другого.
«Писальце! Орудие для церковных и торговых записей, для запечатления мыслей и заветов врачевателей и мудрецов, людей далеких стран и древних времен». Такие писальца Юргис видел в скриптории Полоцкого монастыря, туда их привозили путешественники из южных земель, письменные люди великого Царьграда. С помощью писальца и навощенной дощечки, стирая неправильное, заглаживая воск плоским концом палочки, писали, как слышал Юргис, мудрые греческие и римские книжники. Были и в Полоцке вельможи, похвалявшиеся римскими писальцами, носившие их, словно драгоценность, на цепочке — на груди или у пояса. Так же гордились они богатым оружием, недоступным для пахаря или пастуха, дорогими тканями, украшениями и посудой работы заморских мастеров.
Да, писальце на поясе съеденного зверем и муравьями человека говорило: человек этот был обучен искусству письма. Кто же мог это быть в Категраде? Не книжник ли? Многое ведавший и ставший бревном в глазу у тех, кто обладал кровожадностью волков и повадками песиголовцев.
Иного быть не могло: тут расправились с катеградским книжником. Недаром на принесенном Степой обломке посоха среди вырезанных непонятных знаков уместились и четыре славянские буквы: КТГР. Они могли означать «Катеград», потому что русские книжники в надписях нередко опускают гласные звуки слова.
Озабоченный стоял Юргис у источенного муравьями скелета,
«Матерь небесная… Ты, все видящая и ведающая…»— беззвучно молился Юргис. Куда же это подевались его спутники? Незадолго до этого они, подгоняя коней, направились вдоль рва вверх по склону. Хотели найти кого-нибудь из местных и разузнать, какие вихри пронеслись над этим краем. О таких жестоких делах живущие по соседству что-нибудь да знают. Даже черная смерть хоть и может нагрянуть исподтишка, однако продвижение ее не остается скрытным. Хотя бы потому, что стонет под нею земля.
Юргис освободил замученного от веревок и цепей. Могилу для покойного придется вырыть самому. Ножом, суком или голыми руками, но он выроет.
Беда вот только с муравьями. Множество коричневых мурашей, кажется, и не собираются покинуть недогрызенные кости. Муравьи липнут к ногам Юргиса, заползают в онучи, лезут за шиворот… Отойдя в сторонку, он положил на траву нож, шапку и стал вытряхивать кафтан.
И внезапно оказался в плену.
Нежданно-негаданно на него набросились, как на угодившего в лесную ловушку медведя. Четверо крепких молодцев в одежде латгальских дружинников: в широких подпоясанных рубахах, толстых портах, шапках с меховой опушкой, с перехваченными шнурами крест-накрест икрами ног.
— Ты пленник правителя Катеградского замка! — И горла Юргиса коснулось лезвие меча.
— Куда девались та, что были с тобой? — Другое острие, словно оса, ужалило, кольнуло в затылок.
— Ускакали туда, откуда пришли.
— Куда?
— За дружиной, — соврал Юргис.
— За какой?
— Ускакали в Полоцк за дружиной, чтобы отплатить за бесчестное обращение со служителем церкви.
— Придержи язык! Вязать его!..
Юргис стоял в углу просторной комнаты под охраной молодцев из дружины. В тревожном ожидании глядел он на пировавших катеградцев. Те восседали за широким, что твой ток, столом: правитель Катеградского замка с семьей, родней, головорезами из дружины и оравой новых товарищей (или повелителей?) — тевтонскими рыцарями, белоголовыми горлопанами в панцирях и черных суконных камзолах с фестонными воротниками и манжетами. Чтобы дотянуться до съестного или до полного кубка, они вскакивали на ноги, и тогда становились видны рукояти висевших на поясе тяжелого меча и кинжала. Хотя у добрых людей не принято брать за трапезный стол оружие. Среди них был и монах с носом, как клюв ворона, в черной, с широкими рукавами долгополой рясе, с висевшим на груди католическим крестом.
Угощаясь, сидевшие рвали зубами жареные бычьи окорока, свиные бока, мясо лесных косуль и птиц. Сочные, истекающие жиром куски подносили ко рту одной, а то и обеими руками. Черпали деревянными черпаками сметанную и медовую подливу, наливали из долбленых, с резьбой и блестящими накладками жбанов бурый хмельной напиток сколько кому хотелось. Не пропускали, когда бородатый правитель поднимал свой полный кубок — из человеческого черепа с выровненными краями.
«Череп убитого в схватке или в предательском набеге, — подумал Юргис. — Человека сильного и, быть может, куда более знающего и чистосердечного. И вот его голову бросили на стол, чтобы возгордившийся победитель играл ею, словно рысенок — костью убитой матерью косули. Чтобы мог правитель похвастать своей силой и заодно пригрозить тем, кто противится ему.