И возродится легенда
Шрифт:
И спешат, то догоняя, то отставая, туда конные и пешие.
Светлан подозвал торговку с большим плетеным коробом садовых фиалок и купил у нее все разом. Девушка аж покраснела от счастья и бросилась бегом. По букету Галь отдал Батрисс и Эрили, а остальные жестом сеятеля разбросал по дороге вместе с изрядной горстью меди, и задумчиво следил, как по-птичьи хватают налету дары те, кто оказался близко, как роются в пыли и едва не дерутся из-за денег.
— Как просто заставить людей согнуться, верно?
Спутники не ответили.
Нежно зеленела трава на турнирном поле, хотя совсем недолго оставалось до того, как ее взроют копытами и зальют кровью. По обе стороны от отмеченных
Поддержав Эрили стремя, Галь подал ей тылом кверху ладонь, затянутую в кожаную перчатку с вышивкой, и повел по лестнице на помост под полосатой маркизой, вдоль которой развевались на высоких шестах королевские и городские штандарты с кораблями и ветками сирени. Скамьи здесь были тщательно оструганы и покрыты длинными полосатыми подушками, набитыми тростником, с перевязанными цветным шнуром горловинами. Шум в рядах угасал при приближении Эрили со свитой, чтобы с новой силой разразиться шушуканьем и ахами за спиной. Галь раскланивался по пути, небрежно касаясь узких полей шляпы пальцами свободной руки. И нашептывая спутнице на ухо, на кого стоит обратить внимание.
День был прохладный и солнечный. Люди собирались на турнир загодя. Те, кто могли себе это позволить — посылали слуг занять лучшие места. А на королевском помосте места были распределены заранее, распорядитель и стража строго следили, чтобы тут не уселся кто-либо другой, и потому личные гости домеса могли не торопиться.
Светлан провел их вдоль легкого ограждения туда, где конец скамьи почти утыкался в поручень обитого синим бархатом кресла и стоял, опираясь на глефу, охранник в голубом жупоне поверх кольчуги. Кресел с высокими удобными спинками было два, и Дым, глядя на них, жалобно вздохнул. Этот вздох разбудил дремлющего в кресле человечка в пестрых лохмотьях, напоминающего паука. Непропорциональная бритая голова с глазами больного бладхаунда, сидящая на хлипком теле, зевнула большим ртом, обнажив ряд желтых зубов.
— Пошел прочь, зараза, — сказал малютка басом. — Я стерегу место для первосвятителя Кораблей.
Дым гордо выставил перед собой руку на перевязи.
— А для кого второе?
— Для королевы!
— Для королевы турнира, конечно, — улыбнулся Галь. — Той, которую изберет сегодняшний победитель. И завтра она будет судить славных бойцов на ристалище и даровать им награды из собственных рук. А это шут, Зимка. Домес Лель так славно веселит своих подданных, что у него почти нет работы. Вот и бесится.
— Тебя утопят в бочке с ресканским, — мрачно ответил шут.
— Зато смерть будет сладкая.
Зимка потянулся кверху, точно высматривая кого-то, потом нырнул под кресло и исчез.
— Змея подколодная.
— Он?
Галь едва заметно кивнул через плечо.
Вдоль ограждения так чинно, точно боялся себя расплескать, двигался корпулентный священник в парадном облачении из тяжелой белой и голубой парчи, неся перед собою посох с изогнутым стеклянным навершием, гордо уставив в зенит украшенную высокой шляпой голову. Ходящий под карабеллой был сед, краснолиц и благообразен. На мир взирал снизу вверх и нес на груди тяжелую цепь с серебряным кораблем; сопровождаемый легким звоном вделанных в каблуки колокольчиков. Сидящим приходилось отклоняться и подбирать ноги, задеваемые жестким одеянием.
За примасом Имельдским тащился служка с оттопыренными ушами и смазанными веснушками, и в его ритуальную чашку с водой сыпали мелочь. Подаяние было щедрым, и чаша оттягивала руки. Мальчишка морщился и сдувал волосенки с потного лба.
У Эрили потянуло запястья, когда примас прошел мимо. А он встал перед креслом и поднял руку. Тут же герольды по обе стороны помоста
— Дети Имельды, возлюбленные чада мои, живущие под дланью Корабельщика, — первосвятитель распростер над турнирным полем собственную длань, — а также гости нашего города…
Светлан дернул уголком рта и, склоняясь к Эрили, прошептал:
— В прошлый год он едва не уморил своими проповедями мессира Леля. С тех пор наш милостивый домес посещает Подгорную часовню и стороной обходит кафедральный собор.
Духами и вином от него пахнуло так резко, что у вуивр закружилась голова.
— Мона?
— Где Лель?
— Вон там, — таинник указал на купу пестрых шатров с зубчатыми фестонами вокруг крыш. — Мона его скоро увидит.
— Моне не худо бы подкрепиться, — прозорливо заметил Дым, разворачивая Эриль к себе здоровой рукой и пытливо вглядываясь в лицо. Галь подозвал пажа и отдал короткий приказ.
И когда примас закруглял очень уж длинную речь прочувствованным: «Да победит сильнейший!», — забралась на помост румяная дебелая баба в высокой намитке, прячущей волосы. Полосатое платье бабы прикрывал белейший передник. На широком ремне висела за спиной корзина с горшками и горшочками, обвязанными льном, а еще две корзины она волокла в руках. И пока проезжали по ристалищу сопровождаемые восторженным ревом тарвенские рыцари — что они, что кони были украшены гербовыми накидками, яркостью соперничающими с одеяниями зрителей… Пока раздавались то восхищенное аханье, то гогот — оценка вычурным шлемам, украшенным «крестами» в виде лебедя, головами волка или рыси; с наметами, словно посеченными мечами, что указывало на доблесть обладателей… Пока дамы — прекрасные и не слишком — в азарте бросали на поле платки и цветные ленты, чтобы воины повязали их на рукава и шлемы, прежде чем ринуться в бой (в конце турнира самые азартные прелестницы могли оказаться босыми и без рукавов)… Пока, дудя в рога, проходили в табардах герольды, поспешали пажи и оруженосцы со знаменами… Пока приплясывали вдоль рыцарского строя жонглеры, сопровождаемые гнусавыми тамбуринами и писком флейт… Пока распорядитель представлял четырех судей турнира — с белыми высокими посохами: не только знаком судейства, видным издалека, но и способом вложить толику повиновения в разгоряченные головы… И пятого, почетного, — с «чепцом милосердия» на копье, чьей обязанностью было спустить его на ослабевшего рыцаря — если за того попросят дамы: ударить осененного подобной милостью считалось бесчестным…
Итак, пока происходило все это на потеху зрителей, на помосте велся шепотом торг: такой жестокий, что предстоящие бои показались бы подле невинной детской забавой.
«Последний раз взываю я к вам, мужи доблести…» — звучно возглашал распорядитель, — «…ответить искренне и без утайки, не уличен ли кто из вас во лжи и клятвопреступлении…»
— Ты понимаешь в коровах? Я понимаю в коровах! Да у моей такие сливки — ложка стоит, как у бабника х…!
«Нет ли среди вас ростовщиков, что явно одалживают ради выгоды…»
— Горшок открыть? А ты потом платить откажешься?
«Женат ли кто из вас на женщине, что ниже по происхождению и неблагородна?»
— И что? Селестину-молочницу все знают! А ты тут кто?
«Сказал ли кто недостойное в адрес дам или девиц без всякой на то причины?»
— Бл…м ты королева!
«И если сыщутся таковые меж вами, то за первые две провинности мужи доблестныена турнире должны схватить и бить провинившегося, пока тот не согласится уступить своего коня. И когда он сдастся, слуги пешие и конные по приказу обрежут подпругу с его седла…»