И возродится легенда
Шрифт:
И завершив сию прочувствованную речь, Дым торжественно покивал головой, очами пялясь в голубое, без единого облачка, небо.
Вот так мирно проехали они конец дороги, миновали родничок на перепутье с корабликом-ковшом, плавающим в струях, и, не сворачивая в крупную по здешним меркам деревню, завернули к стоящей на отшибе кузнице. Тропинка к ней от шляха была натоптана изрядная: и не зная дороги, не заблудишься. А от деревни приземистое строение отделяло густое чернолесье: все больше ольха да осинник. И едва взявшись листвой, густым переплетением они отгораживали людское житло так надежно, что присутствия того не замечалось
Уходящий вниз склон за кузницей тоже порос черемухой, волчьим лыком, ольхой, бересклетом, только, пожалуй, не так густо — среди испятнанных серым и желтым лишайником ветвей сверкали блики. И отчетливо слышался натужный скрип водяного колеса и хлюпанье воды. Но все перебивал звенящий за кустами лукавый девичий смех.
Вершники спешились у кузницы и привязали поводья к коновязи. Дым, что был здесь впервые, жадно оглядывал приземистое строение с замшелой крышей, стекающей на стены из могучих ошкуренных бревен; белокаменную печь, торчащую из стены, распахнутые в темное чрево кузницы ворота. Воткнутую рядом рогулину, увешанную горлачами и корчагами — кому она тут нужна? Прислоненное к завалинке коло с выломанной спицей. Воткнутый в лавку топор. И самого кузнеца, кряжистого, коротко стриженного, хмурого. Со лбом, перетянутым кожаным ремешком, и в кожаном же, прожженном во многих местах переднике. Кузнец утвердился на обструганной сверху половинке бревна и сосредоточенно жевал хлеб с луком. Кустистые брови кузнеца, частью выгоревшие от искр, были насуплены; в короткой рыжеватой бородке застряли хлебные крошки.
— У, бука, — шепнул Эрили Дым.
Кузнец поднял лобастую голову и сурово оглядел гостей. Они сдержанно поклонились.
Пока Эриль вела по-деревенски обстоятельный ритуал приветствия, интересуясь здравием чад, домочадцев, качеством руды и угля и видами на урожай, лекарь незаметно зевал, прислушиваясь к возне в кустах, где хихиканье сменилось выразительными вздохами. Кузнец с каменным лицом делал вид, что не слышит этого.
— Мне нужен меч, мастер Матей, — наконец перешла к делу гостья.
— Ты ж не шкворень просишь. А на Сорочьей дрягве, где мой батя заготовки зарыл, оборотень лютует. В селе же, как на грех, и колдуна приличного нет.
— А неприличного?
Кузнец нехорошо зыркнул на Дыма. Тот откашлялся, жалея, что не сдержал язык. Спросил ядовито:
— А почему ж вам церковь рыцаря для охраны не пришлет?
— Дорого.
Матей помолчал, приласкав рукоять топора.
— Мы его от деревни отогнали, а остальное — дело ваше. Принесете заготовки — будет меч. Убьете оборотня, — плачу сверху серебром.
Кузнец глянул искоса: будто пытался понять, сдюжат ли. Это было весомое предложение — там, где и меди не многие видели. Дым присвистнул.
— Где искать заготовки, мастер Матей? — спросила Эриль.
— Ужиный трон знаешь?
Женщина кивнула.
— Копай с полуденного боку. Три клинка рядышком. Годи.
Он вынес из кузни посеребренный трехгранный клык в две пяди длиной:
— Ткни ему… в глаз! Сойка!
Хихиканье и вздохи в кустах оборвались, и на полянку выбралась кузнецова дочка, такая же, как отец, рыжеватая и крепкая в кости. Годов семнадцати
— От лахудра! — Матей горестно сплюнул под ноги. — Чего люди подумают?
— А че подумают? — Сойка пожала тяжелыми плечами. — Так надо чего? Или я пошла…
— Гостями займись, дура!
Девушка фыркнула и поманила Эриль с Дымом за собой. В прохладной избе угостила борщом из сныти и крапивы. И, дав обиходить коней, устроила ночевать на сеновале.
Эриль так заснула сразу. А Дым все ворочался, хрустел сеном, пугал мышей, и наконец, судя по стукам и скрипам, спустился и куда-то пропал.
С утра лекарь появился в воротах сеновала, вытирая свободной рукой молочные усы над верхней губой. Во второй он держал жбан с остатками молока. А в закинутой за плечи дорожной суме кряхтела курица.
— Пей. Вот тут у меня хлеб еще, — он поднял лицо, разглядывая сползающую по лесенке Эриль. Желтые глаза тускло светили в полутьме.
Женщина передернула плечами от предутреннего холодка. Мир за воротами был настоян на сером и розовом, и до пояса тонул в густом тумане.
Она приняла жбан и стала пить парное, горьковатое молоко, заедая хлебом.
— Не иначе, коза полынь ела.
— Ай, — лекарь фыркнул. — Зато желудком не будешь маяться.
— А я разве маюсь? — Эриль отставила пустую посудину и взглянула сурово.
— Ты меня не сбивай! — Дым встряхнул сумку с курицей. — Я об оборотне. Он, вроде, ранен, потому такой бешеный.
— Откуда узнал?
Дым смущенно потупился:
— Ну, у кузнеца дочка. А у меня лицо такое, вызывает доверие. Должен же я был добыть еды на дорогу.
Эриль фыркнула:
— Да нет, против кузнецовых дочек я ничего не имею. Лишь бы отец все правильно понял.
И они дружно рассмеялись и вышли наружу, притворив за собой тяжелые, скрипящие ворота. Оказавшись будто в кипящем молоке, только холодном, оставляющем морось на разом потяжелевшей одежде. Туман то приседал к земле, как готовящийся прыгнуть зверь, то поднимался, обволакивал растущие вдоль дороги кусты и деревья, делая их присутствие зыбким, таинственным, неверным. И где-то в нем розовел заблудившийся рассвет.
— Денек красивый…
— Только слишком уж холодный.
И, видимо, чтобы взбодриться, Дым откашлялся и пропел, вдохновенно, хотя и фальшиво:
«Вы видали, как течёт туман?
Сквозь прогалы в кружеве ольшанника…
В лунной яви — зыбкость и обман
Кружат припозднившегося странника».
Эриль вытерла с носа каплю, смачно шлепнувшуюся с капюшона. Подавила в себе желание проверить под ногами дорогу. Ясно, звук был звонкий, а не хрусткий и не плюхающе-глуховатый, если шуровать напрямки по траве или грязи.
— А он жив?
— Лель-то? — лекарь снова подкинул суму на плече, вызвав всполошенное кудахтанье и трепыхание; задумавшись о сочинителе песни. — Вроде стал королем, как собирался. Домес Имельдский!