И все-таки орешник зеленеет
Шрифт:
— Нет… Написала Пэт…
— Как она живет? Наверно, ты удивился, получив от нее письмо после столь долгого молчания…
— Она в больнице Бельвю, в палате на двадцать коек, и у меня есть все основания думать, что у нее рак…
Наступило молчание.
— Сочувствую тебе, Франсуа… Два таких известия сразу… У Доналда есть дети?
— Трое…
— Ты им поможешь?
— Прежде всего, я пошлю к ним нашего нью-йоркского поверенного…
Из последних двух фраз достаточно ясно видно, насколько разные у нас характеры. На моем месте она помчалась бы в аэропорт Орли и села в первый самолет, отлетающий в Нью-Йорк.
Но зачем мне лететь туда? Элен, жена Доналда, меня не знает, может быть, он никогда и не говорил ей обо мне. Мои внуки, разумеется, понятия обо мне не имеют. Ну а Пэт, что я могу сказать ей там, в больничной палате?
— Не знаю, почему мне захотелось поговорить с тобой…
— Ты хорошо сделал… Не падай духом… На днях я тебе позвоню…
— Ладно…
Сейчас только десять часов утра. Я спускаюсь вниз, чтобы сесть в машину, дверцу которой открывает передо мной Эмиль, Внутри машины приятно пахнет кожей.
— В клуб? — спрашивает он.
— Да, в клуб…
В Новый клуб, на авеню Ош. Не знаю, почему его так называют. Наверное, прежде существовал другой клуб, и этот от него отделился?
Сначала я иду в раздевалку на третьем этаже и переодеваюсь для обычной получасовой гимнастики. Нас только четверо или пятеро в зале, заставленном спортивными снарядами, на ринге двое мужчин лет сорока боксируют под критическим взглядом тренера. Я спрашиваю у Рене, моего массажиста:
— Вы свободны?
— Да, мосье Франсуа…
Он никогда не называет меня Перре-Латуром. Должно быть, это для него слишком сложно. К тому же он знает меня уже двадцать лет.
Основательно разминая мне тело, он обычно говорит что-нибудь приятное.
— Вы-то еще держитесь, тело у вас крепкое…
Очень мило с его стороны. И все-таки мне семьдесят четыре года, от этого никуда не денешься.
— Вы идете в бассейн?
— Только разок нырну.
Я спускаюсь на лифте в подвал, где устроен бассейн. Сегодня я там один. Плаваю минут десять, потом возвращаюсь наверх, чтобы одеться. В полдень я уже снова на Вандомской площади и вызываю мадемуазель Соланж к себе в кабинет.
— Пожалуйста, соедините меня с Нью-Йорком. Паркер, наверное, разозлится, что я разбужу его в шесть часов. Вы не знаете, он женат?
— Во всяком случае, был…
— Тем хуже… А все-таки придется позвонить… И я жду. Письмо Пэт лежит передо мной.
Глава вторая
— Эдди? — спросил я как можно мягче, чтобы он не слишком обозлился.
Как я и думал, аппарат задребезжал от гневного, хрипловатого голоса:
— Черт побери! Какой сумасшедший вызывает меня в шесть часов утра?
Он подчеркнул это так, как будто если среди двенадцати миллионов жителей Нью-Йорка и можно было кого-нибудь побеспокоить в такой ранний час, то во всяком случае не его.
Росту он метр девяносто, плечи как у борца. Рядом с ним я маленький, тоненький и хрупкий.
— Франсуа, — ответил я все так же кротко.
И так как он, казалось, не сразу узнал мой голос, я добавил:
— Перре-Латур…
— Вы в Нью-Йорке?
— Нет, в Париже…
Он, должно быть, понял, что если я разбудил его так рано, то, конечно, по важной причине.
— I am sorry…
Он, так же как и я, легко переходит с английского на французский и с французского на английский. Родился он в Париже, когда его отец был послом Соединенных Штатов, и некоторое время учился во Франции.
Сколько ему может быть лет? Сорок пять? Сорок восемь? В последние годы у меня появилась мания: я стараюсь угадать возраст людей и почему-то придаю этому большое значение.
Эдди Паркер — сток-брокер, что приблизительно соответствует нашему биржевому маклеру. Каждый день он оперирует миллионами долларов, то есть гораздо большими суммами, чем мой маленький частный банк. Меня всегда удивляет, как могут такие молодые люди, как он, брать на себя подобную ответственность.
Впрочем, я забываю, что мне самому было всего тридцать три года, когда я возглавил банк на Вандомской площади. Да я еще потерял на войне четыре года — с четырнадцатого по восемнадцатый— из которых почти три был в истребительной авиации.
Теперь, когда я не вожу даже автомобиля, мне странно, что я был летчиком.
— Я тоже прошу прощения, Эдди, но мне нужно было поговорить с вами как можно скорее.
— Я лег в два часа ночи, да еще танцевал весь вечер…
Для чего он говорит это? Чтобы предупредить меня, что он не один? Я не совсем уверен, но мне кажется, что он развелся несколько лет назад. Когда он в последний раз приезжал в Париж, он был один. В Нью-Йорке я встречал его жену, маленькую брюнетку, очень живую, страшную непоседу — с ней невозможно было вести сколько-нибудь связный разговор.
Должно быть, он танцевал с другой женщиной, с которой и провел ночь.
— Не знаю, понимает ли она по-французски, но, если разговор конфиденциальный, я лучше перейду в другую комнату…
Он живет на Парк-авеню, его страсть — парусный спорт. В аппарате раздается шум, затем слышен его голос, уже более уверенный.
— Вы позволите мне зажечь сигарету?
Я даже слышу шорох спички.
— Вы помните Пэт?
— Никогда ее не видел, но мне о ней говорили…
Я и забыл, что во времена Пэт я еще не был с ним знаком.
— После тридцати лет молчания я получил от нее известие…
— У вас ведь был сын, не так ли?
— Да… Послушайте, Эдди, я, конечно, должен был бы примчаться в Нью-Йорк, но, признаюсь, не могу на это отважиться. Моя первая жена в больнице Бельвю, в общей палате…
— Серьезно больна?
— Врачи ничего ей не говорят, но, как я понял, у нее рак… И по-моему, у нее нет денег… Последнее время она жила одна в маленьком доме в Бронксе и работала в гостинице. Вы знаете отель «Виктория»?