И все-таки орешник зеленеет
Шрифт:
А зачем?
Мне кажется, мадам Даван движется по комнате медленнее, чем обычно, без малейшего шума, как будто у нас в доме траур.
— Наши поступки следуют за нами всюду, — говорю я не без горечи.
И так как она с удивлением смотрит на меня, я добавляю:
— Не помню, кто это сказал. Это не моя мысль. Фраза поразила меня давно, и я все больше убеждаюсь в ее правдивости…
— Вы могли бы также сказать, что никому не уйти от своей судьбы, хочет он этого или нет…
Теперь я смотрю на нее. Из некоторых наших разговоров я понял, что она много читает, и в частности книги, которые редко читают женщины, кроме тех, что преподают в университетах. Она, кажется, много путешествовала и останавливалась в дорогих отелях — и на Лазурном берегу, и в Италии, и в Греции, и в Англии.
Весьма вероятно, что пути наши перекрещивались. Почему в один прекрасный день она явилась в контору по найму прислуги? Она могла найти работу в каком-нибудь учреждении, в торговом доме. Я искал хорошую горничную и не думал об экономке. Она лишь постепенно сделалась моей домоправительницей, а Роза стала заниматься только уборкой и приходящей прислугой.
— Вы собираетесь поехать в Штаты?
Я попытался угадать по ее лицу, почему она спрашивает об этом.
— Нет, — признался я наконец. — Не могу на это отважиться.
Мой поверенный в Нью-Йорке примет все необходимые меры и будет держать меня в курсе…
Она определенно думает о том, правильно ли я поступаю. Невозможно жить в постоянном контакте с кем-нибудь, не оценивая его поведения и поступков.
Одобряет ли она меня? Или считает, что у меня жестокое сердце? Ведь принято думать, что у всех банкиров оно жестокое!
Она, должно быть, знает, что деньги сами по себе меня не интересуют. Конечно, я привык к известной роскоши и к свободе, которую дает только богатство. И все-таки несколько раз я желал, чтобы у меня его не было.
В Маконе мы жили в достатке, но по-провинциальному просто, и я часто с сожалением вспоминаю об этом. Отношения были теплые, все поддерживали друг друга. Семья составляла одно целое, и никто никогда не чувствовал одиночества.
А может быть, все это только кажется мне теперь? Отец много пил. Этого требовала его профессия, но в последние годы он пил слишком много и вечером, за столом, смотрел на нас мутными глазами и, едва ворочая языком, повторял то, что уже говорил в полдень, когда мы завтракали. Он сильно располнел, ходил вразвалку, выпятив живот.
Я никогда не слышал, чтобы мать высказывала недовольство по этому поводу. Он был мужчина, глава семьи. И для нас также. И все-таки я уехал, не пожелав занять его место в доме.
Почему этот период кажется мне лучшим в моей жизни? Может быть, потому, что и у нас дома, и во всем городе царил покой?
Сона мирно текла под нашими окнами, шаланды тогда еще двигались посредством конной тяги. Иные причаливали перед нашим домом, н их нагружали бочонками, которые катили через улицу. Автомобилей было мало. В ста метрах от нашего крыльца работал кузнец.
В Париж я приехал не из-за денег. И это не было бегством. Разве Пэт убежала? Пари держу, что, покидая Францию с Доналдом, она не знала, что поедет в Рено требовать развода.
Я мог бы стать и бедным. Но тогда уж по-настоящему бедным. Труднее всего я примирился бы со скудными возможностями, с той скудостью, которая почти всегда обитает в уродливой обстановке.
— Вы будете отдыхать?
Она прекрасно знает, что после завтрака я всегда отдыхаю. И все-таки задает этот вопрос, будто я могу ответить отрицательно. На самом деле, этот отдых еще не стал для меня потребностью. Четыре года назад, когда я руководил банком, я не отдыхал днем.
Я не всегда засыпаю. Скорее, прихожу в какое-то приглушенное состояние. Понемногу образы путаются у меня в голове, возникают воспоминания, порой неожиданные, почти всегда неясные, и я никогда не знаю, какое сейчас всплывет.
Я не раздеваюсь и не ложусь в постель. Иначе мне казалось бы, что я заболел. Или умер. Когда я лежу на спине, сложив руки на груди, мне иногда кажется, что я умер, и я воображаю свечи, веточку бука в освященной воде, шепот вокруг меня. Тогда я тороплюсь разнять сложенные руки..
— Спокойного отдыха, мосье, — говорит она, тихонько прикрывая дверь. И я остаюсь один.
Я спрашиваю себя, не был ли я всегда один. Я был женат три раза — и каждый раз верил в свой брак, каждый раз был искренним. У меня трое детей, или, вернее, было трое детей, потому что один из них теперь умер. У меня есть и внуки в Париже и в Ньюарке.
Пэт одинока на своей больничной койке, она наблюдает за чужими ей женщинами, которые тоже наблюдают за ней, и каждой хочется знать, страдают ли другие так же, как она.
Хорошо бы Кандиль зашел сегодня. Он иногда приходит ко мне обедать и мы проводим вечер в болтовне, лениво перескакивая с одной темы на другую. Днем он встречается только с больными, и можно полагать, что он к этому привык.
— Думаю, немногие из нас в самом деле привыкают, — признался он однажды вечером, когда пришел ко мне прямо от пациента. Знать, что мужчине или женщине, которых вы покидаете и которые с улыбкой благодарят вас, осталось до смерти несколько недель или несколько дней и что, вероятнее всего, после нее жизнь многих людей, целой семьи, совершенно изменится…
А что изменится после моей смерти? Кто будет распоряжаться в банке? Чужие люди. Группа финансистов. Или банк сольется с другим, более крупным, согласно нынешней тенденции.
Двое моих сыновей от Жанны Лоран не проявили никакого желания работать со мной. Они намеренно удалились, как я когда-то удалился из Макона.
Но в Маконе все же остался мой брат, который продолжал виноторговое дело. А потом сын брата…
Шторы опущены. Я лежу в темноте, с закрытыми глазами, и шум на Вандомской площади будто куда-то отступает.