И все-таки орешник зеленеет
Шрифт:
Такою же, в общем, была и моя мать. Только сегодня я заметил это сходство между ними. У матери был тот же ровный характер, и отцу повезло, потому что порой с ним нелегко приходилось.
Удачным ли оказался бы наш брак с Розали? Мы отпраздновали вместе с Вейлем и его подружкой день, когда я получил степень доктора права. Мой отец скончался. Я проработал несколько недель в банке Вейля и Дусе на улице Лаффит, и Жакоб Вейль, отец Макса, посоветовал мне стажироваться в Нью-Йорке.
Розали проводила меня на вокзал, всплакнула. Я и не подозревал, что вернусь женатым и уже почти отцом семейства. Больше я ее никогда не видел. Сразу по возвращении я мог бы поискать ее в кабачках на Левом Берегу, но тогда я думал только о Пэт.
В водовороте жизни я забыл о Розали и, когда, гораздо позже, захотел узнать, как она живет, уже не мог ее разыскать.
Может быть, она вернулась в свое родное Берри и вышла замуж за парня из своей деревни? Не знаю, как она называется. Мне не приходило в голову спрашивать об этом Розали. Знаю только, что она находится где-то возле канала.
Розали могла выйти замуж и в Париже. Ей бы очень пристало, например, стоять за прилавком молочного магазина. Если только она не пошла по плохой дорожке. А жаль было бы.
Она была со мной, когда я еще не потерял связь с улицей, с реальной жизнью, с жизнью безыменной толпы, которая движется по тротуарам и в определенные часы ныряет под землю у станции метро.
Сколько раз я пользовался метро? Раза три, не больше. Одно время я, правда, ездил на автобусе, но очень быстро привык к такси.
Елисейские поля изменились. Я знал их, когда там почти не было магазинов, а ресторан Фуке казался мне недосягаемо роскошным.
Я смотрю на вход в метро на улице Георга V, на мужчин и женщин, которые спускаются по лестнице, и думаю, почему я отошел от них?
Из тщеславия? Возможно, что я и был тщеславным. Но я в этом не уверен. Ведь думал же я одно время жениться на Розали.
Я говорил о том, что меня затянуло. Это действительно так. Раз уж я занялся банковским делом, пришлось идти по этой дороге до конца.
Когда я женился на Пэт, мы жили уже в роскошном отеле на бульваре Монмартр, и я мог покупать ей довольно дорогие подарки. Для нее я впервые зашел к ювелиру на улице Мира, потом я стал одним из его постоянных клиентов.
Пэт не хотела верить, что это настоящие драгоценности. В Соединенных Штатах можно найти золото четырнадцатой, даже одиннадцатой пробы, и она была убеждена, что я дарю ей драгоценности такого сорта.
А вот Жанна Лоран равнодушна к драгоценностям. Вечерние платья я видел на ней только черного шелка, очень простые, которые были для нее вроде формы.
Она часто одевалась в черное, и это ей шло. Она и сейчас носит черное. Ее вкусы не изменились.
К тому времени я купил банк на Вандомской площади. Наша связь уже началась. Мы жили вместе, когда я узнал, что Пэт получила развод в Рено, и я настоял на том, чтобы мы выпили по этому поводу шампанского.
— Что ты теперь будешь делать?
— Женюсь на тебе.
— Зачем? Ты действительно этого хочешь?
— Да.
— Я могу жить с тобой и без этой формальности.
— А если у нас будут дети?..
— Ты хотел бы еще детей?
— Может быть. Не знаю.
— Ты позволишь мне продолжать работать?
Я колебался. Жанна не хотела бросать свою профессию. Она выросла среди газетчиков и обожала журналистику.
— А почему бы нет?
— Я не всегда буду свободна. Мне придется ездить…
— И мне тоже… Видишь ли, мы ведь не только любовники, но и друзья…
Любовники исчезли, так же как и супруги. Друзья остались. Когда освободилась квартира над банком, Жанна помогла мне ее обставить. У меня было несколько полотен, но она лучше меня знала художников и на бульваре Монпарнас была своим человеком.
Она-то не потеряла связей. Я хочу сказать, с жизнью. С людьми. Этого требовала ее профессия. Она вращалась в различных кругах и всюду чувствовала себя свободно.
Теперь она возглавляет самый крупный женский журнал в Париже, и я уверен, что она продолжает бывать всюду. Я знаю о ее частной жизни лишь то, что она живет в квартире на бульваре Распай вместе с нашей внучкой Натали.
Иногда мы завтракаем вдвоем, почти всегда в ресторане. Разглядываем друг друга с невольным любопытством, но не задаем никаких вопросов.
Мы говорим о детях. Она ближе к ним, чем я, поэтому рассказывает мне о них все новости. Ее беспокоит Жан-Люк, которому теперь тридцать четыре года.
Он никогда не мог принять образ жизни, который мы вели на Вандомской площади, и еще совсем молодым взбунтовался. Совсем неглупый, он очень плохо учился в лицее и провалился на выпускных экзаменах. Ему было тогда восемнадцать лет, и он пошел добровольцем в десантные войска.
На это требовалось мое разрешение, и я не возражал, понимая, что препятствовать ему бесполезно. Раз в два или три месяца мы получали от него открытки.
Он появился в штатском, уже когда мы с Жанной развелись.
— Что это на вас нашло?
— У нас были разные интересы. Твоя мать не мыслит жизни без журналистики, и у нее совсем не остается времени. У меня тоже много обязанностей…
— Ты женишься снова?
— Не думаю. Однако все возможно.
Я не решался спросить, какие у него планы. Он гораздо выше, гораздо плотнее меня, настоящий атлет.
— Попробую найти место спортивного тренера…
Он начал на одном из пляжей в Каннах. Зимой в Межеве обучает ходить на лыжах.
— Ты будешь получать от меня определенную сумму каждый месяц, как твой брат, когда он учился в Академии художеств…
— Не стоит… Сам справлюсь…
Не знаю, что он думает обо мне, о моем характере, о моей жизни. Он принадлежит к другой эпохе. Когда он, совсем еще мальчишкой, разглядывал фотографии, которые я так и не наклеил в альбом и которых накопилось в моем письменном столе два полных ящика, он часто смеялся.