И все-таки орешник зеленеет
Шрифт:
Потом я опять сижу в своем кабинете, где вся мебель и стены обиты кожей. Читать меня не тянет. Я не могу никуда выйти. Наконец, около девяти часов, раздается звонок. Это Нью-Йорк, и почти сразу я слышу низкий голос Эдди.
— Неllо, Франсуа… I аm sоrry… — Он переходит на французский язык. — Простите, что звоню так поздно, но я недавно вернулся, а тут возникло одно важное дело…
В Нью-Йорке сейчас три часа, самое горячее время, особенно для финансиста.
— Ты видел Пэт?
— Да…
— Ну как она?
— Плохо. Она смотрела на меня с удивлением, будто не меня ожидала увидеть. Я сказал ей, что приехал по твоему поручению, что я твой друг, что я уже договорился и ее переведут в отдельную палату. Она нахмурилась и посмотрела на другие кровати. Я почувствовал, что она колеблется. Наконец она покачала головой.
— Нет. Я лучше останусь здесь. Мне будет скучно одной…
— Вам пригласят специальную сиделку, которая все время будет при вас…
Она снова подумала. У меня создалось впечатление, что эта женщина много размышляет.
— Сиделка совсем другое дело…
Вы понимаете, Франсуа, она привыкла видеть других больных, и ей бы их не хватало…
Я сообщил ей, что оставил пять тысяч долларов в конторе больницы, и она прошептала:
— На похороны?
Я сказал ей также о том, как ты радуешься, что она поправляется. Тогда она спросила:
— А он не болеет?.. Он ведь гораздо старше меня…
Простите, Франсуа, но я подумал, что вы хотите знать все.
Она оживилась, лишь когда я сказал ей, что еду в Ньюарк.
— Вы думаете, он их выручит? Элен хорошая женщина, очень достойная… Боб, ее старший сын, способный мальчик, и я уверена, что если у него будут средства…
— Ваш бывший муж поручил мне предоставить эти средства…
— Даже если это большая сумма?
— Я должен сделать все необходимое…
— Хорошо… Тогда поблагодарите его от меня…
Я понял, что беседа окончена и разговор о чем-либо другом ей неинтересен. К тому же она закрыла глаза, как бы давая понять, что мне пора уходить…
— Вы видели врача, который ее лечит?
— Я подошел к нему в коридоре, когда он делал обход. Его фамилия Фейнштейн, он произвел на меня впечатление способного человека… И очень добросовестного… Прежде чем ответить на мои вопросы, он захотел узнать, кто я, почему интересуюсь Пэт, я все объяснил ему.
— Она права, — заметил он, когда я заговорил с ним об отдельной палате. — Таким женщинам необходимо чувство локтя…
— Наверное, у нее рак?
— Да, рак матки. Метастазы распространяются быстро, и хирург сомневается в целесообразности операции… Мы пытаемся уменьшить число зараженных клеток, прежде чем пойти на вмешательство…
— У нее есть шансы поправиться?
— Если операция будет удачной, ей останется жить год или два, может быть, три…
— И она будет жить нормальной жизнью?
— Она будет жить…
— Но останется больной?
— Конечно…
— А что вы делаете в таких случаях?
Он понял смысл моего вопроса и посмотрел на меня довольно холодно, будто я затронул его профессиональную честь.
— Делаем все возможное, — уронил он.
Наконец, когда я решился заговорить с ним о деньгах, он попросил меня обратиться к администрации больницы и направился к дверям одной из палат.
Вот все, что касается Пэт… Простите, что я не могу сообщить вам ничего лучшего.
Затем я поехал в Ньюарк, где довольно быстро нашел гараж и бензиновые колонки. В конторе, отделенной стеклом от мастерской, сидела женщина с исхудавшим лицом, непричесанная.
С карандашом в руке она изучала толстую пачку счетов и заносила цифры в блокнот.
Должно быть, прежде она была хорошенькой. Пепельная блондинка с очень белой кожей, но, вероятно, никогда не отличалась крепким здоровьем.
Я сказал ей, кто я, и добавил, что приехал по вашему поручению. Молодой человек в синем комбинезоне, который ремонтировал машину, вошел в контору и недоверчиво оглядел меня с головы до ног.
— Что ему нужно? — спросил он у матери.
— Он приехал по поручению твоего дедушки.
— Значит, он еще существует, этот дедушка?
— Вы Боб? — спросил я.
— Да. И что дальше?
— Как вам кажется, вы справитесь, если будете продолжать дело?
— А почему бы мне не справиться?
— Вы любите эту работу?
— Так я ведь с детства занимался механикой.
— Сколько нужно денег для уплаты всем кредиторам? Он повернулся к матери, нахмурился.
— Кто ему все рассказал?
— Оказывается, бабушка написала в Париж…
— Ладно. У нас есть долги, это правда, но гораздо меньше, чем воображают, и я, например, не верю, что отец поступил так из-за долгов… Ведь она, конечно, и об этом написала… Из Кореи он вернулся больным, у него бывали приступы лихорадки, и тогда он не помнил себя… Это никого, кроме нас, не касается… Ну а наши долги… Что ты скажешь, мама?
— По-моему, если бы у нас было десять тысяч долларов…
В это время другой мальчишка, лет пятнадцати, вернулся из школы и стал наблюдать за нами через стекло. Его брови тоже были нахмурены. Должно быть, вся семья потрясена поступком отца.
— Чем же все это кончилось?
— Я подписал чек на двадцать тысяч долларов. Они глазам своим не верили, перечитали чек два или три раза, но все равно не могли поверить.
— Ваш свекор вам напишет, — обещал я этой женщине. — Подтвердит, что при малейших затруднениях вы можете теперь обращаться к нему…
Я слушаю рассказ Эдди, пытаясь представить себе ту сцену, глаза обоих мальчиков, один из которых смотрел через застекленную клетку, усталые глаза Элен, которой я никогда не видел. Там есть еще девочка, но Эдди ничего не сказал о ней, наверное, она была в школе.