И все-таки орешник зеленеет
Шрифт:
— Это ты? Ну конечно! В белых фланелевых брюках, пиджаке в полоску и канотье.
А это тоже я в синем мундире, в обмотках на худых ногах небрежно опираюсь на свой самолет.
— Почему ты перестал летать?
— Я не знаю ни одного летчика из моей эскадрильи, который продолжал бы летать после войны. Наверное, нам это на войне надоело.
На этот раз он посмотрел на меня с некоторым уважением, но вообще ему противен мой образ жизни и он продолжает держаться вдали от меня.
В прошлом году он был управляющим на пляже в Сен-Тропезе,
Я все хожу, хожу. И думаю. Слишком много думаю. Забываю даже смотреть на людей, а ведь я обещал себе смотреть на них. Правда, у меня создается неприятное впечатление, что большинство лиц серые, невыразительные.
Люди идут вперед, а глаза у них пустые. Может быть, и я кажусь таким же?
Я не сплю. Я заснул всего минут на десять и слышал, как мадам Даван направилась в кухню приготовить мне кофе.
Она входит бесшумно, ставит чашку и направляется к окну, чтобы поднять шторы. Как вчера, как несколько последних лет. Так будет и завтра, и в последующие дни. Впрочем, эта размеренность меня не угнетает. Скорее, она мне приятна. Мои дни таким образом делятся на небольшие части, которыми я привык наслаждаться.
Она подает мне чашку, улыбаясь слегка покровительственно.
Подозреваю, что она смотрит на меня как на большого ребенка, которому она необходима. Кто знает, может, она и права.
Через минуту я сниму халат и надену пиджак.
В молодости это однообразие, неизменность окружающей обстановки приводили меня в отчаяние, и бывало, горло у меня сжималось, когда я смотрел из окна своей комнаты на спокойное течение Соны. Я ненавидел наш дом, пахнувший мастикой и вином, ненавидел загроможденный бочонками двор и работавших там людей в синих комбинезонах.
А теперь меня раздражает все неожиданное. Я не люблю, когда нарушается мой распорядок дня.
— В гостиной ваш сын — сообщает мадам Даван.
— Который?
— Тот, что живет в Париже.
— Давно он меня ждет?
— Только что приехал. Он знает, что вы сейчас встали, и сказал, чтобы вы спокойно пили кофе.
Ее зовут Жульетта. Я говорю о мадам Даван. Мне не раз хотелось назвать ее по имени, но я не смел.
— Как он выглядит?
— Кажется, хорошо… Может быть, немного нервничает…
Я встаю, она помогает мне снять халат. А потом подает пиджак. Я зажигаю сигарету, подхожу к высокому окну и допиваю кофе. В этот час солнце начинает проникать в спальню. Пока только узкий пучок лучей падает светлым пятном на комод в стиле Людовика XVI. Вся мебель в комнате в стиле Людовика XVI, на стенах панели жемчужно-серого цвета.
Интересно, что нужно от меня Жаку, ведь он редко навещает меня без причины. Конечно, этот дом был для него чем-то вроде тюрьмы, как для меня наш дом в Маконе. Когда я начал скучать по маконскому дому? Во всяком случае, уже немолодым.
Когда я вхожу в гостиную, он стоит перед картиной Пикассо.
— Какое старье!.. — бормочет он и обводит взглядом стены.— Ты по-прежнему равнодушен к современной живописи?
Он ниже Жан-Люка, хотя выше меня и своей матери, немного полноват, черты его лица и линии тела слегка расплылись.
— Пойдем ко мне в кабинет?
Неловко принимать его в гостиной. Разве он не у себя дома? Разве не провел он часть своей молодости в этой квартире?
— Здесь все по-старому, — замечает он. И, оглядев меня, добавляет — Ты тоже не меняешься… Хорошо себя чувствуешь?
— Очень хорошо, хотя вчера мне пришлось сильно огорчиться…
— Из-за твоих дел?
— Нет. Твой брат Доналд умер. Я узнал это из письма его матери, которая с самой войны не подавала о себе вестей…
— Сколько ему было лет?
— Сорок два года.
— Немногим старше меня… Что с ним случилось?
— Он повесился…
Они никогда не видели друг друга. О Доналде избегали говорить, пока два других моих сына были детьми.
— Кроме того, Пэт, моя первая жена, очень больна… Он досадливо хмурит брови. Он предпочел бы застать меня в другом настроении.
Проходит порядочно времени, прежде чем я спрашиваю:
— А ты как поживаешь?
— Я-то в полной форме. У меня новые планы. Хотел как раз поговорить с тобой. Но пожалуй, момент сейчас неподходящий…
— Говори, не бойся…
— Да я не боюсь… Впрочем, речь пойдет, прежде всего, о самом простом и естественном… Я собираюсь жениться.
Что я могу ему сказать, если сам был женат три раза? Меня — еще удивляет, что после смерти жены он так долго жил один.
— Прелестная девушка. Я тебе представлю ее, как только ты захочешь… Я не посмел ее привести, не предупредив тебя.
— Сколько ей лет?
— Восемнадцать.
— Только на два года старше твоей дочери…
— Я не думаю, что разница в возрасте может служить препятствием. К тому же Хильда разумна не по годам, прекрасно говорит по-французски и отлично ладит с Натали.
— Она иностранка?
— Немка… Из Кёльна… Она посещает курсы при Лувре, хочет стать искусствоведом.
Я молчу. У меня с языка готовы сорваться возражения, которые ничего не стоят. Моя последняя жена была итальянка, на двадцать лет моложе меня.
Если учесть, что Натали осенью собирается поступать в Школу изящных искусств, интересы у них общие…
Да что говорить! С тех пор, как Жак открыл свою картинную галерею, там не висело ни одного полотна фигуративного направления. Экспонировались самые разнообразные предметы, в том числе надувные скульптуры из пластика и печные трубы, которые можно было вставлять одну в другую в любом порядке.
Два или три года назад ему вздумалось открыть ресторан посреди выставочного зала. Зал небольшой. Там можно было поставить только шесть столиков. Он попросил у меня денег, чтобы устроить кухню и купить оборудование. Я дал.