И все-таки орешник зеленеет
Шрифт:
Жизнь обедняется. Это неизбежно, но каждый раз, как из нее вычеркивается какое-то слово, каждый раз, как мне что-то запрещается, становится немного грустно.
Я ничем не болен. Кандиль утверждает, что у меня все в полном порядке и что с медицинской точки зрения я лет на десять моложе своего возраста.
Его жизнь была гораздо тяжелее моей. Он женился всего один раз, довольно поздно, лет тридцати четырех — тридцати пяти. Детей у него нет.
И уже лет пятнадцать его жена находится в психиатрической клинике километрах в тридцати от Парижа. Он навещает ее каждое воскресенье, а она обычно встречает его враждебно, так как убеждена, что он упрятал ее в клинику, чтобы жить с другой женщиной.
Я был у него в квартире, немного старомодной, но комфортабельной. Он сохранил вкус деревенского жителя к тяжелой, темной, массивной мебели. Хозяйство ведет служанка, почти одного с ним возраста, она же готовит еду.
Принимать больных ему помогает медицинская сестра, которая исполняет также обязанности секретарши. Когда мне нужно сделать укол по поводу какого-нибудь пустякового недомогания, Кандиль посылает ее ко мне. Ее зовут Одиль, это высокая рыжая кобыла, зубы у нее выступают вперед, зато глаза веселые и красивые.
В каких отношениях с ней Кандиль? Подозреваю, что в близких, и в таком случае был бы рад и за него и за нее.
— Да! Я не сказал вам, что мой сын Жак женится…
— Тот, у которого картинная галерея?
— Да… Он сегодня приходил сообщить мне…
— У него ведь есть дочь, не так ли?
— Она совсем немного моложе той немки, на которой женится Жак… А Натали, его дочери, нет и шестнадцати, она поступает в Школу изящных искусств…
Кандиль улыбается, словно мысль об этом его забавляет.
— А пока она мажется, как манекенщица, и ходит в кабачки Сен-Жермен-де-Пре с бородатыми и длинноволосыми молодцами…
Улыбка у него заразительная. Я тоже улыбаюсь, а он спрашивает:
— Как вы на это смотрите?
— Лет тридцать или сорок назад я был бы шокирован. Говоря откровенно, хоть я и считал себя тогда свободомыслящим, у меня хватало предрассудков… Например, я сомневался, жениться ли мне на Пэт, имея в виду ее профессию… Времена меняются… Мой сын в тридцать восемь лет женится на восемнадцатилетней девчонке… Я в пятьдесят восемь женился на тридцатндвухлетней итальянке, которая уже в третий раз вступала в брак…
— Но и вы тоже, по-моему?
— Да, и я тоже…
— Как она живет?
— Я иногда вижу ее имя в газетах, особенно в иностранных… Она замужем за одним голливудским актером, довольно известным… Недавно он снимался в Испании, и газеты писали о связи моей бывшей жены с каким-то матадором…
Она, должно быть, тоже состарилась. Теперь ей почти пятьдесят, и я представляю ее себе с тонкими морщинками у глаз. Когда мы расставались, они едва наметились.
Хочет ли она по-прежнему во что бы то ни стало сохранить молодость? Проводит ли почти все свое время в институтах красоты? Когда она была моей женой и мы обедали где-нибудь в гостях, она готовилась к этому, неподвижно лежа два часа в постели с маской на лице, бог знает из чего приготовленной.
Мы придаем большое значение красоте. Она почти всегда определяет наш выбор, А надолго ли она сохраняется? И сколько лет нам остается жить потом?
Если бы можно было начать сначала… Что бы я тогда стал делать? Разумеется, то же самое. Прожил бы такую же жизнь и пришел бы к тому же, к чему пришел сейчас.
Я не жалуюсь. Смотрю на Кандиля, который наслаждается сигарой и думает, как бы не зазвонил телефон. Уходя из дому, он всегда говорит, где его можно будет найти. Вдруг он понадобится кому-нибудь из своих пациентов.
Ложась в постель, он никогда не бывает уверен, что проспит в ней до утра, а если идет ко мне обедать, берет с собой медицинский чемоданчик на случай какой-нибудь срочной надобности.
Мы довольно долго говорим о молодежи и приходим к одному мнению. По сути, теперешняя молодежь мало отличается от молодежи нашего времени: те же инстинкты, те же надежды, то же отвращение к некоторым вещам. Разница в том, что нам. не позволяли это выражать.
И честное слово, мы скрытничали. Мне приходилось плутовать, как и всем в то время. Мой отец, конечно, тоже плутовал. Два раза в год он объезжал своих поставщиков и каждый раз отсутствовал недели две. Я убежден, что у него были приключения. Может быть, не очень блестящие, но все же приключения.
Его правнучка, хотя ей не исполнилось еще и шестнадцати, открыто посещает ночные кабаре.
— Вы давно ее видели?
— Месяца два назад. Я- делал покупки на улице Сент-Оноре, и мы столкнулись нос к носу…
— Мне показалось, она довольна жизнью.
Он умолкает, словно раздумывает, взвешивая все «за» и «против». Его молчание всегда тревожит меня, в особенности когда он меня выслушивает. Он опытнее и знает людей лучше, чем я.
— Она веселая?
За время своей врачебной практики он, должно быть, наблюдал тысячи случаев, которые служат ему материалом для сопоставлений.
Основываясь на своем банковском опыте и не слишком рискуя ошибиться, я могу заключить, платежеспособен человек или нет и каковы у него шансы достичь успеха.
Кандиль же видит людей обнаженными, когда болезнь обезоруживает их и они не могут хитрить.
Он, например, вдруг спрашивает меня:
— Вы никогда не скучаете?
Эта мысль пришла ему в голову не сейчас. Он, должно быть, наблюдал за мной в течение ужина. Мы говорили о том, о сем, а мысль не покидала его.
— Смотря что называть скукой. Мои сыновья и внучка, например, сочли бы мою жизнь невыносимо серой…
— А вы?
Я чувствую себя неловко. Этот вопрос я всегда избегал себе задавать. Он смотрит на меня своими красноватыми глазами, в которых сохранилось что-то детское.
— Вы не ощущаете пустоты?
— Случается, как, я думаю, и всем…
— По вечерам ходите куда-нибудь?
— Очень редко…
— Почему?
— А куда мне ходить? Театр меня теперь не развлекает. Кино я никогда не любил. Что касается званых обедов и приемов, то их я терпеть не могу. Пожимать руки, слушать и повторять одни и те же фразы…