И жить еще надежде…

Городницкий Александр Моисеевич

Совершенно автономным государством в Горном была военная кафедра, располагавшаяся на шестом, последнем, этаже лабораторного корпуса. Командовал ею тогда генерал-майор Ефременко. Сначала кафедра готовила артиллеристов, и в первом этаже лабораторного корпуса долгое время стояла большая гаубица. При нас, однако, начали готовить уже не артиллеристов, а саперов, которые «ошибаются один раз в жизни». Военные занятия, проводившиеся всегда по четвергам, не были особо обременительными. Лекции по «общевойсковой подготовке» читали красавцы-полковники, одетые в сияющую форму, с пестрыми орденскими планками. Особым красноречием, впрочем, они не отличались. Помню, один из них, рассказывая о «боевой славе русской пехоты», поведал нам о том, что «на Бородинском поле гвардейское каре Семеновского полка двенадцать раз отражало атаки французских керосинов». «Не керосинов, а кирасиров», — робко поправил лектора один из моих однокашников, за что был с лекции изгнан. «У нас на кафедре — все дубы и все шумят», — заметил как-то молодой офицер.

На шестом этаже стоял огромный ящик, в котором был макет местности с рекой,

высотами, населенным пунктом и тому подобными объектами. Здесь обычно проводились учебные занятия по тактике. Какая-то студенческая пара после одного из танцевальных вечеров избрала этот довольно уютный ящик для своих любовных утех, удобно устроившись на холмистом рельефе тактической местности. Однако, явно не рассчитав своих сил, подорванных сильными эмоциями, а возможно и бутылкой портвейна, которая была прихвачена с собой для тактических игр, они крепко уснули. Разбудил их уже на следующее утро дежурный офицер, открывший ящик перед очередной учебной группой и обнаруживший обнявшихся любовников с пустой бутылкой в руках. На военной кафедре по этому замечательному случаю все занятия были отменены, а полковники и подполковники (ниже званий не было) в праздничном настроении отправились с санкции генерала в близлежащий ресторан «Балтика», чтобы отметить чрезвычайное происшествие. Взятая в плен военной кафедрой пара была милостиво отпущена на все четыре стороны.

На первом и втором курсах начались и «специальные» предметы — общая геология, минералогия и палеонтология, о которых до сих пор вспоминаю с интересом. Практикой по палеонтологии руководил добрейший Борис Васильевич Наливкин. На зачете надо было определить по внешнему виду тип окаменелости и назвать его по-латыни. Моему соседу Коле Золотокрылину достался отпечаток какого-то древнего папоротника, довольно характерный на вид. Коля, однако, все вертел его в руках и никак определить не мог. «Ну-с, — подошел к нему Наливки», — что вы про это думаете?» «Если это то, что я думаю, — ответил Коля, — то где же у него глаза?»

Наши представления о геофизике, с которой мы так опрометчиво связали свои жизни, были в те поры более чем скромные. Знали мы только, что если геолог изучает строение Земли по образцам пород, найденных на поверхности, то геофизика исследует ее глубинное устройство на основе измерений разных физических полей — электрического, магнитного и других. Помню, как член-корреспондент Татаринов, читавший у нас курс по полезным ископаемым, на одной из своих лекций неожиданно дал довольно исчерпывающее определение геофизике как науке: «Геофизика подобна мини-юбке, — она позволяет увидеть массу интересного, скрывая в то же время главный источник информации».

Помню, как уже на втором курсе мы собирались на «мальчишник», чтобы отпраздновать получение формы (тужурки и шинели офицерского образца с черными бархатными контр-погонами, украшенными медными литыми буквами «ЛГИ»). Мы, помню, чрезвычайно гордились своей формой. Особенно нас радовало, когда пьяные матросы на Невском, не разобравшись в непонятной форме, похожей на морскую, отдавали нам честь. На мальчишнике, куда принесли одновременно водку, ликеры и разные вина, пили все подряд, поскольку опыта в этом еще не имели. В результате новая форма изрядно пострадала, мать три дня отпаивала меня молоком, а я дал себе зарок «никогда в жизни не брать этой отравы в рот». Увы, как заметил Баратынский:

Не властны мы в самих себе И в молодые наши леты Даем поспешные обеты, Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

С первым курсом связано также воспоминание о печальном завершении моей первой платонической любви, возникшей еще в эвакуации и носившей в основном придуманный эпистолярный характер. Его героиня Таня Ильина, поступившая в отличие от меня на истфак ЛГУ, ныне профессор, зав. кафедрой, автор многих известных книг по истории искусств.

Для чего храню на антресолях Патефон с затупленной иглою И пластинок довоенных пачку? Никогда я слушать их не буду. Все они, согласно этикеткам, Сделаны Апрелевским заводом. Тот завод давно уже закрылся. Но своим мне памятен названьем, Так же, как и Ваковский, наверно. Я пытался как-то на досуге Оживить его стальную душу, И крутя весьма усердно ручку, Чтобы завести его. Когда-то Заводили так автомобили. Но пружина, видимо, ослабла, А чинить никто и не берется. Впрочем, мне достаточно названий Песенок на выцветших конвертах: Перечтешь — и снова зазвучали. Сорок пятый. Лето. Чернолучье — Пионерский лагерь возле Омска, И песчаный пляж на диком бреге Иртыша. Не первая любовь, А скорее — первая влюбленность. Мне двенадцать, ей — едва за десять, И зовут, конечно же, Татьяной. Поцелуи? Боже упаси! Только разговоры или вздохи. Лето

сорок пятого. А значит, В Ленинград мне скоро возвращаться. Ей же в Белоруссию. И письма Шли шесть лет из Бреста в Ленинград И обратно. Каждый адресат Уверял другого в вечной дружбе, Что с годами перейдет, быть может… Помню, классе, кажется, в девятом Получил в письме я фотоснимок. На крыльце сидит она. Коса За плечо закинута, и грудь Проступает явственно под блузкой. Бешено заколотилось сердце, И во рту внезапно пересохло. Через пару лет она и вправду Прикатила в Питер и учиться Поступила в университет На истфак. Вот тут бы и расцвесть Вновь эпистолярному роману! Но ее тогда я познакомил Со своим приятелем случайно. Ныл я первокурсник желторотый, — Он уже заканчивал второй. И носил горняцкую фуражку С узким козырьком «а-ля Нахимов» И высокой бархатной тульею. Черного же бархата погоны С золоченым вензелем литым И изящной синей окантовкой, И, общественной согласно мерке. Приобрел мужской изрядный опыт, Так как регулярно посещал «Мраморный» — весьма известный зал Танцевальный в Кировском ДК, Где происходили то и дело Громкие разборки из-за женщин Между горняками (общежитие Наше было рядом — Малый сорок) И курсантами морских училищ, Чаше с преимуществом последних, В те поры ходивших с палашами. Мой же опыт равен был нулю. В этом месте можно ставить точку. Потому что старая пластинка С хрипотцой утесовской лукавой Мне некстати вдруг напоминает: «У меня есть сердце, а у сердца — Песня», — а у этой песни тайна. Тайна же достойна умолчанья. — Да и патефон ведь неисправен.

Уже на втором курсе нашу специальность «геофизические методы разведки полезных ископаемых» перевели с геолого-разведочного на специально созданный геофизический факультет. По институту поползли таинственные слухи, что геофизиков будут зачислять на «совершенно секретную» специальность по поискам урана. Никакого понятия о ней мы, конечно, не имели, кроме того, что занимается ею совсем уже секретный СРЕДМАШ под командой «сталинского наркома» Берии. Слухи эти, однако, довольно скоро приобрели вполне реальную основу. В число записавшихся попал и я Нас пригласили в подвальное помещение, где за обшитой металлом дверью помещалось отделение «радиоактивной разведки», завели на нас обширнейшие анкеты и через некоторое время, приобщив к «форме номер два» и взяв подписки о неразглашении государственной тайны, зачислили на специальность «РФР» — геофизические методы поисков радиоактивных полезных ископаемых. Мы, идиоты, попавшие на это «избранное» отделение, помню, еще радовались, совершенно не представляя, что нас ожидает в будущем.

Романтика секретности и государственной необходимости затуманивала наш разум. Особенно нам нравилось, что мы освобождались от обязательных для всех учебных воинских лагерей и получали офицерское звание «просто так». Здоровые и молодые, мы не задумывались всерьез о разрушительном действии радиации и на занятиях по технике безопасности беззаботно пошучивали. Тяжелое похмелье пришло гораздо позднее, уже после института, когда я узнал о безвременной смерти моих однокашников, попавших по окончании на престижную и высокооплачиваемую работу на урановые месторождения у нас и в Чехословакии. Пока же наша будущая специальность была неистощимым предметом различного рода сексуальных шуток. Мною даже была написана веселая песенка на мотив популярной тогда песни «Жил на свете золотоискатель» (слова которой, как выяснилось через много лет, принадлежат М. А. Светлову), ставшая со временем трагикомическим гимном студентов нашей несчастной специальности:

На уран он жизнь свою истратил. Много лет в горах его искал, И от этой жизни в результате Он свой громкий голос потерял. Загрустил от этой он причины И промолвил с горечью в словах: «Я теперь уж больше не мужчина, А всего лишь — облако в штанах».

Сейчас, по прошествии многих лет, я не могу без содрогания петь пророческий последний куплет:

Он заплакал и пошел, рыдая, Через реки, горы и поля, И лежала перед ним большая, Женщинами полная Земля.