Иди, вещай с горы
Шрифт:
Джон отлично успевал в школе (хотя в математике и баскетболе Илайша превосходил его), и ему прочили блестящее будущее. Он мог стать великим вождем своего народа. Но Джон не особенно интересовался своим народом и тем более никуда не собирался его вести. Однако эта часто повторяющаяся фраза вызвала в нем представление о широких латунных воротах, которые откроют ему путь в мир, где люди не живут в темноте отцовского дома, не молятся Иисусу во мраке церкви. Там он будет есть вкусную пищу, носить красивую одежду и ходить в кино так часто, как пожелает. В этом мире Джон, которого отец звал уродцем, самый маленький по росту в классе и не имевший друзей, станет, как по мановению волшебной палочки, высоким красавцем, с которым все захотят дружить. Люди будут из кожи вон лезть, только
Не только цветные хвалили Джона за успехи, да они и не могли, по его мнению, полностью их оценить. Джона хвалили и белые – и раньше, и теперь. На него обратили внимание в первом классе, когда ему было пять лет, и поскольку оценка исходила от чужого человека и была объективной, он впервые с беспокойством подумал о себе как о личности.
В тот день в классе учили алфавит, и к доске вызвали шестерых школьников, предложив написать буквы, которые они запомнили. Дети закончили писать, и, когда они ждали оценки учителя, дверь открылась, и в класс вошла директриса, которую боялись, как огня. Никто не двигался, все молчали. В тишине раздался ее голос: «Это кто написал?»
Директриса показывала на буквы, начертанные на доске Джоном. Мальчику даже в голову не пришло, что он мог удостоиться такого внимания, и потому просто уставился на директрису. Потом по реакции других детей, избегавших смотреть на него, он решил, что сейчас его накажут.
– Скажи, Джон, – мягко проговорила учительница.
Еле сдерживая слезы, он пробормотал свое имя. Седовласая директриса, женщина с жестким выражением лица, смерила его взглядом.
– Ты смышленый мальчик, Джон Граймс, – проговорила она. – Старайся и дальше хорошо учиться. – И директриса покинула класс.
Этот момент подарил ему если не оружие, то хотя бы щит. Джон вдруг понял, что обладает силой, какой нет у других, и он может использовать ее, чтобы защитить или возвысить себя. Вероятно, эта сила поможет в будущем обрести любовь, которой ему так не хватало. Это была не вера, ведущая к смерти или перерождению, и не надежда, которая может оставить тебя. Это была личность Джона, включавшая в себя зло, за которое отец бил его и с которым он не хотел расставаться, потому что в этом противостоял отцу. Рука отца, поднимаясь и опускаясь, могла заставить Джона плакать, голос ввергал в трепет, и все же отец не мог одержать над ним полную победу, поскольку Джон обладал тем, чего никогда не было и не будет у него. Он дожидался дня, когда отец будет умирать, и он, Джон, проклянет его перед смертью. Хотя он родился в христианской семье и всю жизнь провел в окружении верующих, слыша молитвы и ликующие откровения, а храм, где молилась семья, был для него реальнее всех тех жалких домов, где они жили, сердце Джона ожесточилось против Бога. Отец был служителем Божьим, представителем Царя Небесного, и, значит, Джон не мог преклонить колена перед Его престолом, не поклонившись прежде отцу. Но, сделав это, он отказался бы от себя, и потому в глубине души пестовал свой грех, пока однажды тот не прорвался наружу.
Блуждая среди всех этих открытий, Джон снова заснул, а когда проснулся и встал, отец уже ушел на фабрику, где трудился до середины дня. Рой торчал в кухне, переругиваясь с матерью. Малышка Руфь, сидя на высоком стульчике, колотила по подносу ложкой в овсянке. Это свидетельствовало о том, что сестра в хорошем настроении и не проведет день в постоянном хныканье безо всяких причин – тогда она подпускала к себе только мать. Сара была непривычно тихой, не трещала, как обычно, во всяком случае, пока. Она стояла у плиты со сложенными на груди руками и угрюмо смотрела на Роя черными глазами – глазами отца, из-за чего выглядела старше.
Мать, чья голова была обмотана старой тряпкой, пила маленькими глотками черный кофе и следила за Роем. Бледные солнечные лучи, которые бывают обычно в конце зимы, окрасили желтоватым цветом их лица. Заспанный и недовольный Джон не мог понять, как случилось, что он снова заснул и его не разбудили. Фигуры родных казались ему силуэтами на экране – это впечатление усиливалось желтым светом. Кухня была узкая и грязная, увеличить ее было нельзя, тщательно отчистить – тоже, не хватило бы никаких сил. Грязь впиталась в стены и половицы, особенно много ее было за раковиной, где в большом количестве жили и размножались тараканы. Не обошла она кастрюли и сковородки, хотя их чистили ежедневно, они так и висели над плитой с закопченными дочерна днищами. На стене напротив плиты облупилась краска, оставив пустые места, которые затянулись грязью. Грязь была в каждом уголке, в каждой трещинке уродливой плиты, а также за ней. Грязь была и на плинтусах, которые Джон скреб каждую субботу, она оседала в буфете, где поблескивала потрескавшаяся посуда. Под тяжестью грязи будто покосились стены и провис потолок, по нему, словно молнией, прочертилась трещина. Окна блестели, как чеканное золото или серебро, но сейчас при бледно-желтом свете Джон увидел, как пыль тонким слоем покрыла их сомнительную красоту. Грязь въелась в серую швабру, которую повесили сушиться за окном. Испытывая стыд и ужас, Джон тем не менее думал в приступе ожесточившегося сердца: «Нечистый пусть еще сквернится!» [2]
2
Откровение Святого Иоанна Богослова. 22:11.
Потом Джон взглянул на мать, увидев ее как бы со стороны. Глубокие морщины избороздили лицо – брови постоянно нахмурены, губы плотно сжаты, уголки опущены. Он заметил сильные, худые, черные руки, и его мысли обратились против него самого, как палка о двух концах: кто грязен, если не он в своей гордыне и злобе? Сквозь подступившие к глазам слезы Джон смотрел на залитую грязно-желтым светом комнату, но неожиданно она изменилась, солнечный свет смягчился, а лицо матери стало другим. Такой он видел ее в своих снах, такой была она на фотографии, давным-давно – снимок был сделан еще до его рождения. Лицо матери там было молодым и гордым, она задорно смотрела вверх, улыбка делала крупный рот прекрасным, а глаза сияющими. Это было лицо девушки, уверенной в том, что с ней не случится ничего плохого, и она смеялась так, как мать уже не могла. Темнота и тайна разделяли эти лица, они пугали Джона, но почему-то заставляли ненавидеть мать.
Наконец она заметила его и спросила, оборвав разговор с Роем:
– Есть хочешь, соня?
– Наконец-то появился! Не прошло и ста лет! – воскликнула Сара.
Джон подошел к столу и сел. Паника не оставляла его: ему нужно было до всего дотронуться – до стола, стульев, стен, чтобы убедиться: комната существует и он в ней находится. Джон не смотрел на мать, которая тем временем встала и приблизилась к плите, чтобы разогреть ему завтрак. Однако задал ей вопрос – скорее, для того, чтобы услышать собственный голос:
– А что у нас на завтрак?
И со стыдом понял, что в душе надеялся: в день рождения ему обязательно приготовят что-нибудь особенное.
– А как ты сам думаешь? – презрительно усмехнулся Рой. – У тебя есть какие-то пожелания?
Джон посмотрел на брата. Тот был явно не в духе.
– Я не с тобой говорил, – сказал Джон.
– Ах, простите. – Рой произнес эти слова визгливым, капризным тоном маленькой девочки, зная, как это противно Джону.
– Какая муха тебя укусила? Что это с тобой? – спросил с раздражением Джон, стараясь, чтобы его голос звучал как можно грубее.
– Не обращай внимания на Роя, – посоветовала мать. – Сегодня он не в духе.
– Да уж вижу, – отозвался Джон. Братья обменялись взглядами.
Мать поставила перед Джоном тарелку с мамалыгой и ломтиком бекона. Ему хотелось закричать: «Мама, сегодня ведь мой день рождения!» Но он перевел взгляд на тарелку и стал есть.
– Ты можешь говорить об отце, что хочешь, – добавила мать, продолжая перепалку с Роем, – только не повторяй, что он не старается изо всех сил, чтобы ты никогда не был голодным.