Идиллія Благо Лотоса [Идиллия Белого Лотоса]
Шрифт:
— Да, такъ вотъ какъ? — произнесъ онъ какимъ-то страннымъ измнившимся голосомъ: очевидно, при одномъ взгляд на остановившуюся передъ нимъ группу онъ сразу понялъ, что случилось. — Что же намъ теперь длать? — обратился къ нему Каменбака: — Вдь, онъ выдаетъ тайны храма и возбуждаетъ народъ противъ насъ.
— Онъ долженъ умереть! — отвтилъ Агмахдъ: — это будетъ, несомннно, крупная потеря для храма; но онъ становится слишкомъ опасенъ для насъ. Такъ-ли я говорю, братья?
Негромкій гулъ, въ которомъ слышалось одобреніе, перешелъ отъ устъ къ устамъ и показалъ Агмахду, что вс голоса были за него.
— Народъ ропчетъ, — повторилъ Каменбака съ безпокойствомъ. — Иди къ нему, — приказалъ Агмахдъ — и заяви, что сегодня ночью будетъ принесена великая жертва богин, которая посл этого лично обратится къ своимъ
Каменбака тотчасъ отдлился отъ группы и направился къ воротамъ, а златобородый жрецъ занялъ его мсто.
Я стоялъ молча, неподвижно, смутно сознавая, что участь моя ршена, хотя еще не зналъ, да и не хотлъ спрашивать объ этомъ, къ какому роду смерти меня приговорили. Одно мн было ясно, что ничто не можетъ спасти меня и вырвать изъ рукъ высшихъ жрецовъ: на судъ ихъ не было апелляціи, а толпа жрецовъ низшихъ чиновъ была имъ рабски покорна, и я, одинокій среди этой тсно сплоченной толпы, былъ совершенно беззащитенъ, въ полной ихъ власти. И однако, неминуемая смерть не наводила на меня ужаса: я находилъ, что врные слуги Матери-Царицы обязаны съ радостью исполнять всякое желаніе ея, хотя бы повиновеніе ея вол вело ихъ къ смерти.
Это должно было быть послднимъ доказательствомъ на земл моей преданности ей.
Глава IX.
Меня привели въ мою комнату и оставили одного. Я былъ такъ утомленъ, что едва прилегъ на свое лож, какъ тотчасъ-же заснулъ крпкимъ, безмятежнымъ сномъ, никого и ничего не боясь, такъ какъ мн казалось, что голова моя покоилась на рук Царицы Лотоса. Но сонъ мой продолжался не долго, хотя былъ сладокъ и настолько глубокъ, что не допускалъ сновидній; я былъ выведенъ изъ него внезапно появившимся во мн сознаніемъ, что я — больше не одинъ.
Проснувшись, я могъ убдиться въ томъ, что кругомъ царили мракъ и тишина; но пронизавшее мое сознаніе ощущеніе было слишкомъ знакомо мн, чтобы я могъ ошибиться, и я чувствовалъ, что былъ окруженъ большой толпой. Я лежалъ не шевелясь, вглядываясь въ темноту въ ожиданіи появленія свта, спрашивая себя, чье присутствіе откроется мн тогда. Вскор я обратилъ вниманіе на странное состояніе, никогда не испытанное мною раньше и которое я переживалъ въ это время: я не находился въ безсознательномъ состояніи, хотя и лежалъ неподвижно, скованный не то душевнымъ миромъ, не то равнодушіемъ ко всему, но чувствовалъ себя безпомощнымъ, какимъ-то пустымъ, точно во мн не осталось ни чувствъ, ни сознанія. Мн захотлось привстать и крикнуть, чтобы принесли свта, но не могъ ни двинуться, ни издать звука. У меня было такое чувство, точно какая-то грозная воля боролась съ моей; мн казалось, что эта мощная сила почти побдила меня, хотя я не хотлъ уступать ей и продолжалъ сопротивляться, твердо ршивъ, что не дамъ одолть себя невидимому врагу, слпымъ рабомъ котораго я уже больше не хотлъ быть. Эта борьба волей за преобладаніе была такая напряженная, что я, наконецъ, понялъ, что ставкой была моя жизнь: не будучи въ силахъ побдить, враждебная мн сила хотла меня убить, я это ясно чувствовалъ. Только кто-же это пытался вырвать душу изъ моего тла?
Не могу сказать, какъ долго длилась эта упорная, молчаливая борьба; наконецъ, около меня блеснулъ огонь: то зажгли факелъ, которымъ сейчасъ-же зажгли другой, этимъ третій… и вскор кругомъ разлилось цлое море свта. Я увидлъ, что нахожусь въ большомъ коридор, передъ дверью святилища; я лежалъ на томъ самомъ лож, на которомъ нкогда игралъ въ золотой мячъ съ загадочной двочкой, впервые пробудившей во мн жажду удовольствій, на которое былъ, вроятно, перенесенъ соннымъ. Какъ и при той церемоніи, оно было сплошь усыпано розами, большими, роскошными розами малиноваго и кроваво-краснаго цвта; он лежали тысячами не только на немъ, но и вокругъ него, по всему полу, распространяя въ воздух сильный ароматъ, отъ котораго мн становилось тяжело. На мн была странная узкая одежда изъ благо полотна, вся покрытая какими-то никогда еще невиданными мной іероглифами, которые были вышиты по ней толстымъ краснымъ шелкомъ. Среди разсыпанныхъ по полу розъ, совсмъ рядомъ съ ложемъ, былъ поставленъ изящный сосудъ, въ который съ ложа медленно стекала тонкой струйкой алая жидкость. Все это я видлъ смутно, сквозь дымку, точно у меня за это время сильно ослабло
Нкоторое время я безпечно, хотя и съ нкоторымъ любопытствомъ, слдилъ за стекавшей внизъ красной жидкостью, какъ вдругъ мн стало ясно, что то была моя кровь, которую я терялъ вмст съ жизнью. При этой мысли я поднялъ глаза и различилъ вокругъ себя десятерыхъ высшихъ жрецовъ, стоявшихъ неподвижно съ устремленными на меня хищными взорами; по неумолимо жестокому выраженію ихъ невозмутимыхъ лицъ я угадалъ, съ чьей желзной волей я до сихъ поръ боролся; понялъ, чья соединенная ненависть убивала меня… Я былъ озадаченъ. Неужели я, одинъ, безъ посторонней помощи, могъ противостать этой сплоченной толп, тсно связанной общностью интересовъ? Какъ это случилось, я не зналъ, но что я не былъ побжденъ, это я сознавалъ ясно.
Я сдлалъ усиліе и на половину привсталъ на своемъ лож, хотя ослаблъ отъ потери крови; затмъ, я почувствовалъ, что не могу дольше молчать и, вставъ на ноги, выпрямился во весь ростъ. Теперь мн были видны ряды низшихъ жрецовъ, занимавшихъ весь коридоръ, а за ними, скучившись у самаго входа въ него, народная толпа, которая собралась здсь, чтобы посмотрть на общанное чудо. Но я былъ слишкомъ слабъ, чтобы обратиться со словомъ къ народу, и черезъ мгновеніе повалился на свое, покрытое розами, ложе…
Вдругъ, среди народа, поднялся глухой ропотъ, который становился все сильне и громче; затмъ послышались крики:
— Это — тотъ молодой жрецъ, который училъ у воротъ! Онъ — хорошій! Не дадимъ ему умереть! Спасемте его!
Народъ видлъ меня и узналъ. Глубокое чувство живой радости широкой волной залило мн сердце.
Подъ вліяніемъ внезапно охватившаго ее порыва толпа бросилась впередъ на низшихъ жрецовъ, которыхъ оттиснула къ ложу, гд я лежалъ. Высшіе жрецы не въ силахъ были удержаться вокругъ него, такъ что, когда волна борьбы докатилась до меня, многіе изъ нихъ бросились въ пустое пространство, лежавшее между ложемъ и дверью святилища, опрокинувъ въ общемъ смятеніи сосудъ съ моей кровью, которая пролилась вся. Дверь святилища открылась, и я увидлъ Агмахда, стоявшаго у порога въ полной величія поз и съ обычнымъ своимъ загадочнымъ спокойствіемъ глядвшаго прямо передъ собой на растерявшуюся толпу жрецовъ. Его холодный взглядъ заставилъ всхъ ихъ опомниться и, пришедши въ себя, они попытались удержать напиравшій на нихъ народъ; десять высшихъ жрецовъ сплотились и, съ трудомъ достигши моего ложа, образовали вокругъ него барьеръ. Но было поздно: кое-кто изъ мірянъ усплъ дойти до меня, и я слабо улыбался, глядя на добродушныя лица этихъ простыхъ, безхитростныхъ людей съ горячимъ сочувствіемъ и почтительнымъ благоговніемъ склонившихся надо мной. Вдругъ на лицо мое упала слеза, отъ которой у меня въ груди задрожало сердце; чьи-то грубыя руки схватили и стиснули мою уже холодвшую руку… кто-то осыпалъ ее безумными поцлуями, обливалъ ее горючими слезами… и это прикосновеніе волновало мою душу, какъ никакое другое, никогда не могло этого сдлать… Чей-то голосъ, полный неизбытнаго горя, громко крикнулъ:
— Сынъ мой!.. Это сынъ мой умеръ!.. Они убили его!.. Кто вернетъ мн сына моего?..
И мать упала на колни у моего смертнаго ложа. Я собралъ послднія силы и напрягъ потухавшее зрніе, чтобы въ послдній разъ взглянуть на нее: она постарла, сгорбилась, но лицо ея, носившее отпечатокъ утомленія и глубокаго страданія, было попрежнему полно любви и нжности. А позади матери, среди толпы, стояла съ нжной улыбкой на устахъ Царица Лотоса…
Я видлъ, какъ мать, лицо которой приняло торжественное выраженіе, встала и сказала, обращаясь къ народу!
— Тло его они убили, но души его убить не могли, потому что она — сильна; и это я прочла въ его очахъ въ тотъ мигъ, когда смерть смежила ихъ навки!
Глава X.
До моего замиравшаго слуха донесся глубокій вздохъ, вырвавшійся изъ многотысячной груди народа, и я понялъ, что тло мое умерло не напрасно.
Но душа моя была жива, ибо она была не только сильна, но и неистребима. Наступилъ конецъ страданіямъ, которыя ей пришлось перенести въ этой блдной физической оболочк, теперь безжизненно распростертой на усыпанномъ розами лож; она вырвалась изъ этой такъ крпко и долго державшей ее тюрьмы; да, но лишь для того, чтобы очутиться въ другомъ, красивомъ и неоскверненномъ храм.