Идиллия в духе Ватто
Шрифт:
Но судьба, казалось, в последний раз пошла им навстречу: из репродуктора донесся дребезжащий мрачный голос:
— Граждане пассажиры! По техническим причинам отправление пригородных поездов задерживается. Тем, кто может добраться городским транспортом, советуем использовать эту возможность.
— Подождем! — упрямо сказал он.
— Дорогой мой, — тихо сказала она, — почему ты отказываешься от любви, почему так легко отказываешься от меня? Я сделаю безоблачными твои дни, я сделаю так, что тебе будет во сто крат легче. Я влила бы в тебя всю свою жизнь. Я же люблю. Я люблю тебя.
— Ты погубишь свою жизнь, — сказал он. — А я не хочу этого. Потому что люблю. Любил даже тогда, когда мне надо было ненавидеть.
Потусторонний голос из репродуктора:
— Граждане пассажиры! По техническим причинам… советуем использовать эту возможность.
— Дорогой мой, мы уедем отсюда. Будет теплое море. Оно будет целовать ноги. Мои и твои… И ты увидишь, ты увидишь, тебе станет легче.
— Не надо, — тихо сказал он, — не мани, не добивай.
— Граждане пассажиры… советуем использовать эту возможность.
Они стояли так около часа, упрямо ожидая поездов, которые не пойдут. И она говорила, говорила, веря в магию слов, которые уже ничего не могли изменить. И слова ее звучали в его ушах под траурный, нечеловеческий голос из репродуктора:
— Граждане пассажиры… советуем использовать эту возможность… советуем использовать…
И вдруг он сказал, глядя прямо ей в глаза:
— А ты мне не веришь. Ты думаешь, я просто не люблю тебя после того, что было.
Она пристально посмотрела на него:
— Нет… теперь верю.
— Граждане пассажиры… — дребезжал голос в репродукторе.
И тут он посмотрел на девушку, будто впервые увидел ее. Увидел, как она вся дрожит от холода. И острая, ни с чем не сравнимая боль резанула его по сердцу.
— Едем ко мне. Мы сегодня не дождемся поезда. Переночуешь у меня.
И почти бегом повел ее к остановке такси.
Когда они вошли в комнату, девушка бессильно опустилась в кресло. Он щелкнул выключателем — и за окном сразу весь мир окутало мраком и неуютно потемнели стволы наполовину голых деревьев.
Она дорожала, сидя в кресле. А он запер дверь, быстро включил рефлектор — в комнате было холодновато, потому что еще не начали топить, — и вытащил из шкафа шерстяной пуловер.
— Прочь это, — сказал он, вставая перед ней на колени.
Он отбросил туфельки в сторону и закутал ее ноги, с мучительной жалостью чувствуя, какие они холодные.
Потом поспешно налил ей стакан вина, открыл письменный стол. По комнате разлился приятный, совсем домашний аромат сада. Он вытащил весь ящик, наполненный зеленовато-восковыми яблоками, и поставил перед ней.
— Выпей. Ешь, — сказал он.
Они молча пили. В неприкаянном мраке за окном, за шумной темнотой парка дрожали городские огни.
И обоим казалось, что это не тот неуютный, и родной, и угрожающий город смотрит в их окно, а просто заброшенный хутор где-то на краю земли, и топится печь, и грустит в саду заброшенный шалаш сторожа, и сильный запах яблок, отдающий вином, наполняет все вокруг. Эта иллюзия счастья, невозможного теперь для них, была такой мучительной, что она сказала:
— Покажи мне свои работы.
Он даже с какой-то радостью раздвинул шторы.
И она невольно подалась назад: с полотна, стоявшего перед ней, лился такой тревожный красный свет, что хотелось закрыть глаза.
Она поняла, что этот отблеск угрожающего не мог быть обычной зарей.
Все было просто: насыщенное красным небо, багровое отражение в спокойной воде, склонившаяся под собственной тяжестью камышинка, перечеркнувшая горизонт. Становилось жаль чего-то, что-то угрожало, зарождалась в сердце неумолимая любовь.
— Это называется "Родина", — сказал он.
— Так еще никто не сумел, — сказала она.
— А вот еще.
Она увидела скособочившийся угол дома, окно, из которого, как флаг, вырывалась форточка, — видно, по комнатам гулял сквозняк, — двух собак, которые пили воду из продырявленного водостока. В стороне третий пес, испуганно озираясь, рыл себе в земле нору.
— Это называется "Война"? — спросила девушка.
— Да.
Потом была безграничная гладь воды, всемирный потоп, а над ним юноша, вздымающий на руках потерявшую сознание девушку. Вода все прибывала, и на лице юноши можно было прочитать: "Любимая, дыши, пока мои губы не скрылись под водой". И еще будто читалось: "Я не боюсь тебя, бог! Потому что я человек. Даже перед смертью".
Потом были другие полотна: люди с натруженными руками, шахтеры, крестьяне, молодые или старые, добрые или злые, но все — человечные.
— Я ненавижу смерть, — сказал он, — я ненавижу ее.
— А как ты сражаешься с нею?
— Смотри.
На новом полотне был лес, светло-зеленый, пронизанный солнцем папоротник. И в нем, будто в зеленых облаках, будто совсем не касаясь земли, столкнулись два могучих коня, сцепились в последней схватке два всадника.
Это было выполнено с такой дикой экспрессией, с таким драматизмом, что помимо воли приходила мысль: один из них, тот, что в черном, никуда не убежит.
Это Ян Прекрасный добивал Болотного Властелина.
Девушка вздохнула:
— Ты знаешь, что ты гений?
— У меня нет времени для того, чтобы стать им.
И, опустив штору, словно отрезал:
— Спи.
— Подожди, я еще побуду с тобой… Немножко. Я не хочу спать.
— Хорошо, — у него загорелись глаза. — И я тоже.
Они еще около часа разговаривали. И это были воспоминания, слова о прошлой любви, о том, что каждый из них пережил потом.
После этого он отбросил угол одеяла, поправил прохладную простыню, взбил подушку.