Идол

Спынь Ксения Михайловна

— Да, да, Лёха, рассуди нас. Говори!

— Эээ… — он замялся. Три пары глаз выжидающе уставились на него, выпрашивая ответ на непонятные, несуразные вопросы, смысл которых он едва ли понимал.

— Знаете… Если честно, я об этом не задумывался, — признался, наконец, Лунев.

Такого ответа никто, похоже, не ожидал. Все растерянно замолчали.

— А о чём же тогда писать? — чуть погодя спросил Бобров.

— О чём? Ну, как сказать. К чему душа лежит. Хочешь о политических правах — пиши о политических правах, хочешь о бабочках — значит, о бабочках.

Они молчали. Опять никто ничего не понял. Что за проклятие висело

над Луневым, что как только он начинал высказывать свои таинственные откровения, вокруг него мигом воздвигалась стена чужеродности и инаковости, и будто бы он разговаривал на совершенно другом языке, чем слушающие его люди, так что они совсем не могли понять его.

— Твой дом, кажись? — бросил Редисов Боброву. Тот, спохватившись, вгляделся в надвинувшийся силуэт здания.

— Ага. Ну всё, до встречи.

— До встречи. Не пропадай.

Когда дошли и до луневского дома, было уже хорошо за полночь.

Он улыбнулся, подумав: «Всё!» Путешествие по тёмным улицам всё-таки закончилось. И даже без неприятных сюрпризов.

— До завтра, — Лунев махнул рукой приятелям.

— Ага, до завтра, — эхом отозвался Зенкин. — А я тоже, а я тоже скоро буду дома. Квартал пройти, недалеко…

— А мне далеко, — сказал Редисов вдруг упавшим голосом. Его вряд ли грела мысль о ночном одиночном походе через весь город.

— Я тебя провожу, — радостно вызвался Зенкин.

— Хм… Что ж, буду весьма благодарен. А сам-то? — вдруг засмеялся Редисов. — А, я знаю, потом я пойду тебя провожать!

Они оба засмеялись.

— Да ладно, я нормально дойду, — заверил Зенкин. — Я-то, знаешь…

Дальше Лунев не расслышал: он зашёл в подъезд.

Согреваясь в закрытом помещении и продолжая лелеять мысль о скором отдыхе в безопасности, он ожидал лифт. Вдруг странное и довольно неприятное ощущение овладело им: будто он — не он, не Алексей Лунев, а Евгений Зенкин. Зенкин, которому придётся-таки в одиночку возвращаться домой сквозь шепчущую темноту, полную подозрительных шорохов и запахов. Зенкин, который боялся не меньше Редисова, не меньше их всех. Зенкин, за радостным смехом прятавший панику угодившего в ловушку зверька. Зенкин, который и умрёт, наверно, с улыбкой на губах. Чтобы никто в мире не догадался, как тебе на самом деле хреново.

Фух! Лунев тряхнул головой: мерзкое, однако, ощущение. Стряхнуть, стряхнуть, стряхнуть. Нет, нет, он — это только он, поэт Алексей Лунев. Больше никто. До других ему нет дела, как бы цинично это ни звучало. Так безопаснее.

28.

Нина Кобалева, пристроившись на маленьком круглом стуле около стола, черкала в рукописи. Было что-то, имеющее глубокий смысл, в том, чтобы писать ночью при свете фонарика со свечой внутри, притом не карандашом или шариковой ручкой, а, по старому порядку, чернилами. Андрей Кобалев сидел поодаль, наблюдая то за чёрной головкой, склонившейся над бумагами, то за редкими огнями за окном.

— У тебя написано: «Откуда пришёл он — загадка веков», — неожиданно нарушила тишину Нина.

— Да, — Андрей приподнялся с места и приблизился к супруге.

— Но ведь это неправда, — она поняла голову и уставила на него взгляд огромных карих глаз.

— Почему же? — он облокотился на стол, второй рукой расправляя заворачивающиеся уголки рукописи.

— Потому что это как раз не загадка, — со спокойным напором произнесла Нина. — Откуда все они появлялись, известно и сохранено историей. Этих людей знали до того, как они поднялись наверх, часто даже общались на равных. Другой вопрос — как они стали тем, чем стали. И почему так происходит снова и снова. Вот эти вопросы — действительно загадки веков, ответы на них по-прежнему неизвестны.

Андрей пробежал глазами несколько строк вверху листа, задумался.

— Гм… Пожалуй, ты права. Но, подожди, как бы тут переправить?

Он присел на корточки около стола, взял у Нины перо, несколько минут в задумчивости пожевал его кончик, после чего застрочил на листе слова, то и дело зачёркивая и строча вновь. Нина откинулась на спинку стула и следила, как движется рука с пером и как в свете фонаря золотятся волосы, упавшие на лоб.

— Вот теперь, кажется, лучше, — Андрей, наконец, закончил и поднялся. Нина перечитала обновлённые строки, кивнула.

— Да. То, что надо.

Она снова взяла перо, подвела его к тому месту, где кончались строчки и начиналась нетронутая белизна бумаги, и рука её застыла. Кончик пера завис в сантиметре от последней точки.

— А вот у меня что-то не выходит сегодня, — тихо призналась Нина.

— Совсем?

Она пожала плечами:

— Только несколько строчек, и все корявые до безобразия. Ты только взгляни: это же невозможно читать.

Андрей с минуту просматривал то, что было написано внизу листа, затем выпрямился.

— Ничего, это можно переправить. Сейчас сделаем перерыв, соберёмся с силами, и дальше пойдёт лучше. Заодно продумаем пока весь сюжет ещё раз.

— Да, нам стоит очертить концепцию. По-моему, наши трудности в том, что закончились идеи. — Нина поднялась со стула. — Я варю кофе. Ты будешь?

— Угу.

Таинственная тишина ночи обволакивала всё вокруг. Её не потревожило даже гудение кофеварки, звук гармонично влился в чуть шевелящиеся тени и затонул в них. Иногда тут и там пробегали призрачные огни — свеча ли в фонарике, переливающиеся ли в темноте стёкла и зеркала, отблеск ли с улицы. Андрей ещё раз взглянул на рукопись, отошёл от стола.

— Значит, что у нас получается, — он полуприсел на подоконник и устремил взгляд в пустой потолок (чтоб удобнее было мысленно вращать образами). — Одна и та же фигура через века, на каждом витке действие повторяется. Три акта с одним и тем же сюжетом, с теми же лицами…

— Три мало, — Нина быстро подняла глаза, оторвавшись от кофеварки. — Думаю, хотя бы пять или семь.

— Хорошо, вставим. Плюс вступление и заключение. Они у нас есть, но, по-моему, пафосность стоит уменьшить. Что дальше? Дальше витки. Это как спираль — они похожи, отличается только антураж. В общем, на каждом витке происходит примерно следующее: приходит Он, или нет, выходит, поднимается из масс и становится выше всех. Им восхищаются… потому что Он как бы свой. Даже если изначально был выше, Он снисходит к простым и малым, и все в полном восторге. Ему хочется жать руку, про Него хочется крикнуть: «Молодца! Наш человек!» — Андрей взмахнул сжатой в кулак кистью, показывая, как именно им хочется это сделать. — Ему отдают свою волю, потому что им самим она больше не нужна: зачем, если есть… Такой. Такой! И он забирает у них волю. А потом делает всё, что хочет. А они… они молчат и не смеют пикнуть в ответ. Потому что он бог. Они сами его обожествили. И теперь могут только молчать, потому что боятся.