Идущие сквозь миры
Шрифт:
В следующий же миг в грудь мне словно наотмашь ударили молотом, и я, перекувырнувшись через изуродованные поручни, полетел на палубу. Затылок мой соприкоснулся с досками, отозвавшись вспышкой перед глазами и жгучей болью под черепом.
Я на какую-то секунду потерял сознание. Очнувшись, я прежде всего ощутил тупую боль в груди и не меньшую — в животе. С испугом я стал осматривать себя, а заодно — и окружающее.
Вокруг меня на палубе вместе с обломками рангоута лежали мертвые и раненые — даже на первый взгляд треть команды полегла в этом коротком бою. Мостик, где стояли
Хотя каждое движение и причиняло боль, но я не был ранен.
Бинокль был разбит вдребезги, из пошедшего трещинами экрана тяжелыми, ртутно-блестящими каплями стекал наполнитель. Из самого центра экрана высовывался медный острый нос крупнокалиберной пули.
На десять сантиметров в ту или другую сторону — и все. Я подумал об этом без обычного в таких случаях запоздалого страха, просто констатируя факт.
Я встал на ноги, еще раз оглядевшись.
На месте «Калана» все еще горело море. Поодаль в волнах плавали две груды обломков с вцепившимися в них людьми — все, что осталось от «Нарвала» и «Осетра» (с капитаном одного из них, финкой Каей Хиймори, я провел прошлую ночь).
Слева от меня, у мачты, на палубу натекла большая лужа крови, и сверху в нее стекали несколько струек, словно пошел кровавый дождь.
Я запрокинул голову.
С грот-мачты вниз головой, запутавшись в вантах, свисала Лейла. Черные волосы уже густо напитались кровью. Сведенная судорогой рука намертво сжимала ремень гранатомета, дуло которого все еще исходило дымком.
Я поискал глазами нашего врага. Его нигде не было, и лишь за раздававшимися тут и там криками и стонами я различил слабеющий шум турбин. Обернувшись и едва не поскользнувшись при этом на чьих-то кишках, я увидел, как он, оставляя за собой дымный след, уходит прочь, к горизонту, рыская на курсе. Наверное, весь экипаж был уже мертв, иначе не спасся бы никто из нас…
Так закончился этот эпизод.
Вот и все, не считая того, что Лейла была невестой Мустафы. Единственной, кого любил этот суровый и прямой, пусть и недалекий человек.
Я вдруг подумал: ведь Мустафа из всех моих спутников — самый непонятный мне человек. Что, в сущности, я знаю о нем? Да ничего. А он ведь как-никак служил боцманом в моей команде!
Только то, что он мусульманин и когда-то, быть может, наши миры были единым целым. Хотя я никак не воспринимал его даже в самой малейшей степени как соплеменника. Может быть, в этом смысле он был так же далек от меня, как Секер или Мидара.
Да он вообще ни с кем так и не сблизился по-настоящему — даже с кем-то из довольно многочисленных единоверцев на базе.
Только Лейла Абдич — странная девушка из тридцатых годов двадцать первого века, единственная из этого времени, кто плавал со мной, фельдфебель спецназа боснийской армии и жительница не существовавшего к моменту ее «ухода» Сараево, — смогла понять его и пробудить в нем какие-то чувства.
Может быть, потому, что сама была, как и он, одиночкой. Балканской славянкой, исповедовавшей ненавистную соседям веру…
Накрывшись с головой одеялом, я принялся считать до ста — нужно было отоспаться: ведь завтра предстоял трудный день.
В зале харчевни «Морского волшебника», несмотря на ранний час, было многолюдно. Все столики были заняты, даже перед стойкой почти не было свободного места.
С кухни несло пережаренным мясом, в воздухе висели ароматы неизменного пива и специй.
Огибая столы, Ингольф подошел к стойке, бесцеремонно отодвинув прикорнувшего пьяницу, и обратился к хозяину:
— Мы с друзьями хотели бы плотно пожрать. Дай-ка этого вашего гуся с капустой. И квасу — пива не надо. И еще: завтра вечером у нас будет прощальный ужин с местными знакомыми. Человек десять придет — так что имей в виду, хозяин: чтоб была самая лучшая жратва. Не бойся — мы не поскупимся!
— Да, мингер. — Хозяин дернул за висевший над стойкой кожаный шнур, и за прикрытой кухонной дверью звякнул колокольчик. Оттуда выскочил мальчишка в поварском колпаке, хозяин передал ему заказ и снова повернулся к Ингольфу: — Да, все будет самое лучшее. Значит, отчаливаете, мингеры? — спросил он, нацеживая из бочки светло-коричневую жидкость, распространявшую вокруг кислый хлебный аромат. — А что там с вашими пассажирками? Говорят, их вроде сегодня или завтра казнят? Вы не пойдете смотреть?
— А черт его знает! — прорычал не потерявший самообладания скандинав. — Я достаточно насмотрелся в жизни на покойников, чтобы лишний раз любоваться на это дело.
Тут из-за кухонной двери появился все тот же паренек, неся наш заказ — громадного гуся с луком и капустой.
Поев и расплатившись, мы вышли на улицу. Вещи, оставленные на хранение у трактирщика, мы не стали забирать — на всякий случай, чтобы никто не заподозрил неладное. (Надо ли говорить, что и слова скандинава насчет шикарного ужина преследовали ту же цель?) Конечно, тут пока еще не было принято следить за иноземцами — не то место и не то время, как говорится, но все-таки…
Стараясь держаться подальше друг от друга, чтобы случайно не привлечь внимания, мы направились на Маркплац, где была назначена казнь.
Хозяйки с корзинами спешили на рынок, дамы в пелеринах с капюшонами важно ступали в сопровождении служанок, пастухи гнали стадо свиней голов в тридцать — на продажу.
Вскоре мы были на площади — город был ведь, в сущности, невелик.
Шумели торгующие, грохотали телеги на вымощенных неровным булыжником мостовых.
Ветер нес соленый йодистый дух моря, смешанный с запахами коптилен и очагов, гонял по брусчатке капустные листья и луковую шелуху.
Над высоким помостом, поднимающимся на полтора человеческих роста, возвышались два столба с перекладиной между ними. Все массивное, основательное, выкрашенное в подобающий случаю черный цвет.
Вокруг сооружения стояли, переминаясь с ноги на ногу, городские стражники числом пять человек.
Ну, с этими проблем не будет: всего-то оружия — древние алебарды да сроду не точенные сабли.
Несмотря на то, что до заявленной казни было еще часа два, праздношатающаяся публика уже наличествовала.