Идущие сквозь миры
Шрифт:
Были тут и состоятельные горожане в длинных кафтанах из черной саржи, молодые, попугайски одетые щеголи в красных башмаках с серебряными пряжками, женщины всех сословий — от леди до нищенок, — явившиеся посмотреть, как лишат жизни существ их пола, и моряки, истосковавшиеся в море по развлечениям.
Люди всегда заранее собирались посмотреть на казнь, на особо знаменитых преступников — даже приезжали из других городов.
В толпе сновали продавцы — разносчики жаренных в масле сладких пирожков и ватрушек с соленой рыбой, несколько
Вертящийся тут же чиновник ратуши — тощая канцелярская крыса (в самом деле слегка напоминавший этого грызуна) в сером кафтане с вытертыми манжетами и тусклой оловянной бляхой — знаком низшего чина в их иерархии — тем временем продавал за несколько медных монет листки с именами приговоренных и кратким описанием преступления, за которое их присудили к смерти.
Собственно, это была брошюрка из четырех листов. Такие листочки здешний народ хранил много лет, и даже, бывало, ими украшали стены своих жилищ.
На первой странице была тиснута грубая гравюра, изображавшая весы правосудия, смерть с косой, песочные часы и уродливую старую каргу — ведьму, символизирующую, надо полагать, то, что преступление имеет (по местным представлениям) некое касательство к колдовству и нечистой силе.
Лаконичный текст, набранный готикой, гласил:
«Таисия, вдова, двадцати двух лет, и Мария, также именующая себя Мидарой, девица, двадцати шести лет (о, эта извечная склонность женщин преуменьшать свой возраст!), иностранки, неопровержимо уличены в содомском блуде.
Посему Высокий суд Вольного Ганзейского города Роттердама, сообразуясь с законами божескими и светскими, постановил назначить им наказание — повешение на веревке за шею, доколе не умрут. Да смилуется Господь над их душами и простит их, как прощаем мы их, хотя и карая».
В другой обстановке эта архаичная формулировка могла бы вызвать у меня усмешку.
Народу пришло много — почтенных бюргеров давно не развлекали казнями. К назначенному часу тут собралось четыре или пять тысяч человек.
Аккуратно и осторожно мы продвинулись почти к самой виселице. На нас никто не обратил внимания. Стоят себе какие-то иноземцы, грызут вяленую рыбку, ждут, когда начнется представление…
В ожидании я прислушивался к разговорам.
Неподалеку от меня упитанный торговец хвалил баварские порядки — там почти не казнят, а все больше отправляют в рудники на вечную каторгу. Моряк в заляпанной смолой кожанке вспоминал, как в позапрошлом году в Лондоне на его глазах палач ухитрился промахнуться, лишь слегка оцарапав топором шею приговоренного.
Вот толпа восхищенно зашумела — на помост (чуть не сказал — на сцену) поднялся высокий и худой человек в черно-красном обтягивающем одеянии и красной маске. Местная знаменитость — мастер Альберт Грот. За ним семенил подручный в таком же одеянии, только серого цвета. Да, сегодня вы останетесь без работы, ребята. Мелькнула мысль — не положить ли и их заодно под шумок? Но тут же одернул себя: кто я такой, чтобы восстанавливать тут справедливость?
Засмотревшись, я случайно толкнул упитанную кумушку, и она злобно покосилась на меня.
— Чего пихаешься — смотри сам и дай посмотреть другим.
Колокол собора Святого Николауса пробил двенадцать, и спустя короткое время со стороны Канатной улицы донесся перестук множества копыт. Разговоры в толпе сразу притихли.
Сердце мое сжалось в ожидании.
Вот, наконец, на площадь выехала запряженная четверкой лошадей цугом тюремная колымага. Лошади, как я отметил, не самые молодые и резвые. На каждой была белая попона с лазоревым крестом.
Еще спустя несколько секунд я разглядел стоявших на повозке наших спутниц.
Головы их были не покрыты — обычно смертницам полагался чепец, но это лишь достойным женщинам, а не поганым развратницам. Волосы — коротко обрезаны, чтобы не мешали палачу, когда тот станет надевать петлю на шею.
Они обе были в одинаковых длинных рубахах грубого полотна с капюшонами. После казни эти одеяния должны были обратиться в саваны, чтобы божедомам не тратить время и силы на переодевание мертвых тел.
Руки и ноги были скованы, а кандальные цепи были обмотаны вокруг брусьев ограждения и скреплены пудовым замком.
На повозке стояли три стражника и какой-то тип в монашеской рясе. Еще полдюжины гарцевали вокруг телеги, зорко следя — на всякий случай, — не попытается ли кто напасть на кортеж. Остальные шли пешком, оттесняя толпу с пути.
Стражи обступили телегу «коробочкой», держа ружья наизготовку.
То есть это они думают, что наизготовку, но, чтобы привести здешнюю аркебузу в боевое положение, требуется еще секунд пять-десять, как минимум. На них были блестящие на солнце толедские стальные нагрудники с пластинчатой тяжелой юбочкой, закрывавшей ноги почти до колен. Да, из местной хлопушки такой доспех мудрено пробить, тем более что порох тут делать как следует так и не научились: просто смешивали серу, уголь и селитру, безо всяких там ухищрений вроде варки и зернения.
Повозка приблизилась, замедлив ход. Вот она проезжает мимо меня…
В следующий миг я обнаружил нечто такое, что переполнило мою душу искренней радостью. На груди Мидары болталось Застывшее Пламя.
Ингольф запустил руку под плащ, что-то поправил. Я знал, что под мышкой у скандинава висит боевой топор.
Автомат тоже был при нем: завернутый в тряпье, он лежал в плетеном коробе, висевшем у него через плечо.
Стоявший шагах в пятнадцати от скандинава Рихард держал руки за полой кафтана, словно бы они озябли. Сегодняшним утром я не без колебаний отдал Рихарду один из двух имевшихся револьверов, показав, как с ним обращаться. Он повертел невиданное оружие так и эдак, внимательно посмотрел на меня и молча сунул его за пазуху.