Идя сквозь огонь
Шрифт:
— Я хотела сказать… — начала она, краснея от смущения.
— Не стоит благодарности! — мягко прервал ее Ольгерд. — Я вновь был рад оказаться рядом с вами в трудную минуту!
— Только смогу ли я достойно воздать вам за все тяготы, кои вы познали, будучи рядом со мной? — окончательно смутилась Эва.
— Не думайте о том, княжна, — с улыбкой обернулся к ней молодой рыцарь, — я благодарен Богу за то, что он милостиво позволил мне участвовать в вашей судьбе!
Мир дремал во власти ночной тишины. Слышно было лишь, как вдали
Эвелине стало зябко, но не от ночной прохлады. Ей было больно от сознания, что она не сможет ответить на чувства своего паладина. Мысли ее, как и прежде, были устремлены к Дмитрию Бутурлину, единственному мужчине, владевшему ее сердцем.
При воспоминании о любимом из уст девушки вырвался горький стон. Как бы ей хотелось прижаться к его груди, ощутить крепкое и, в то же время, нежное объятье. Слышать голос, ласкающий сердце, как журчание полноводной, неторопливой реки…
— Вас что-то беспокоит, вельможная панна? — обратился к ней с вопросом шляхтич, от внимания коего не укрылась ее печаль.
— Мысль о том, скольких достойных мужей я сделала несчастными, — вздохнула Эвелина. — Страдает от неразделенного чувства Флориан, страдаете вы…
Порой я чувствую себя чудовищем, крадущим чужие сердца…
— Вы? Чудовищем? — изумился Ольгерд. — Да вы — сам ангел доброты! Разве ваша вина в том, что вы молоды и прекрасны?
Разве вы велите страдать тем, кто волей судьбы оказываются подле вас? Они сами рады причинять себе страдания, поскольку любовь к вам, пусть даже безответная, — это счастье!
— Господи, вы говорите те же слова, что и Флориан! — княжна подняла на шляхтича глаза, полные боли. — Я слышала их, когда он навещал меня весной в Кракове. Флориан тогда сказал, что, быть может, это наша последняя встреча, и посему он хочет признаться мне в своих чувствах…
Знаете, Ольгерд, что меня тогда больше всего изумило? То, что я до сего дня даже не подозревала о буре в его сердце.
Доброта Флориана, его забота казались мне следствием детской привязанности, не более того…
Теперь вы открыли мне свою душу. Но сердце мое молчит, как и в случае с Флорианом, хотя вы уже дважды спасли меня от смерти! Скажите, откуда во мне эта черствость?
На сей раз рыцарь ответил не сразу. Слова девушки погрузили его в раздумья о сложном переплетении человеческих судеб и чувств.
— Не вините себя в черствости, панна, — прервал он наконец тягостное молчание. — Можно ли вас упрекнуть в том, что вы верны своей любви? В вашем сердце есть место лишь для одного мужчины. Всех прочих вы любить не обязаны, какие бы чувства они к вам ни питали…
— Тому единственному мужчине я тоже принесла немало хлопот. Знали бы вы, как я допекала Дмитрию при знакомстве, как изводила всю дорогу насмешками и капризами!
— Но почему вы так поступали? — искренне удивился Ольгерд словам княжны.
— Боялась признаться самой себе в том,
Помните, Ольгерд, вы говорили о том, как хорошо было бы создать общину равных возможностей? Я тогда пожелала вам успехов. Так вот, я не лукавила. Мне самой хотелось бы проснуться в стране, где дев не принуждают выходить замуж за нелюбимых, где невесту оценивают по ее добродетелям, а не по величине приданого…
Я бы хотела жить в мире, где нас с моим возлюбленным не разлучат, потому что я — княжеская дочь, а он — бедный боярин!..
— Что ж, я вас разумею, панна, — кивнул головой шляхтич, — я и сам страстно мечтаю о такой жизни. Но, увы, людям ничего не дается без борьбы. Тому, кто хочет возвести город Братства и Любви, сперва придется очистить землю от сорняков…
Для всех окрестных деспотов мы будем, как бельмо в глазу. Люди, подобные моему брату, никогда не смирятся с тем, что кто-то не признает их тирании, и двинутся на нас в поход.
Тогда, на берегу озера, я рассказал вам не все о нашей последней ссоре с братом. В тот раз он оскорбил не одну лишь мою честь. Чужая боль ужалила меня гораздо больнее, чем собственная обида…
Отец умер, когда брату исполнилось шестнадцать лет, мне же едва минуло одиннадцать.
Дядя по матери, ставший нашим опекуном, готовил брата в рыцари, мне же предстояло обрести навыки оруженосца, чтобы пойти в услужение к какому-нибудь магнату.
С детства я находился среди конюхов, сокольничьих и псарей, составлявших обслугу нашего родового замка. Это давало повод брату сравнивать меня с собакой, приносящей хозяину в зубах сапоги.
Он уже тогда вел себя заносчиво со слугами и не упускал случая кого-нибудь унизить. Я же испытывал самые добрые чувства к людям, поддерживавшим своим трудом жизнь в отцовском поместье.
Хотя и был для них господским сыном, слуги меня любили и охотно делились со мной своими навыками, а также ломтем черного хлеба и миской луковичной похлебки.
Более всех я сдружился со старым конюхом Матвеем. Он служил еще моему деду, а затем перешел на службу к отцу. У него всегда находилось для меня какое-нибудь нехитрое угощение и доброе слово.
Однажды нам пришлось наводить чистоту в замковой конюшне. Работа еще не была закончена, когда мой вернувшийся с прогулки брат явился туда в новых сапогах.
Не посмотрев под ноги, он вступил в конский навоз, коий мы не успели убрать. В ярости обругав слуг лежебоками и дармоедами, сей злыдень стал искать, на ком сорвать зло.
Ближе всех к нему оказался Матвей, и брат тут же хлестнул его плетью, разбив старику в кровь лицо. Но сего мерзавцу показалось мало. Крича о том, что старых слуг, как и старых собак, нужно гнать со двора, он принялся бить Матвея по чем зря.