Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском
Шрифт:
– Вы связались с этим людоедом?
– Пока нет, но это единственный выход. Вот теперь и сам посуди, скоро ли Зенон оправится. Тысячу отдать Зосиме, да еще занять на дело, да проценты Нимфану…
– Ты хоть с него лихвы не бери. Он хоть и язычник, а человек хороший.
– Брат, ты так говоришь, словно меня не знаешь… Какие там с него проценты… Но ты согласен, что я оформлю документы на тебя?
– Да, пусть будет так.
– Вот и хорошо. И еще есть у меня к тебе слово… и дай Бог, чтоб оно так и осталось только словом и не переросло в нечто большее, – и Феофан пересказал брату слухи о чистке в императорской армии.
– Этого следовало ожидать от Диоклетиана. Он первый, кто всерьез занялся укреплением и защитой границ за последнее время, но при этом он полагает, очевидно, что христиане – потенциальные изменники только оттого, что не могут почитать божественность цезарей… Как он может доверять воинам, над которыми он не властен полностью и которые, следовательно, не смогут привести в исполнение все его начинания? А волнения в Египте и Сарматии, как кажется, только подстегнули ход его мысли.
– Разве армия станет лучше или хуже в зависимости от того, есть ли в ней христиане или нет?
– По крайней мере, он так думает. Все же прочие его начинания кажутся мне разумными.
– И второй император?
– Как принцип, а не личность. Нет, сам я Максимиана, конечно, не знаю, но хорошего о нем говорят, к сожалению, мало. Кентавр. Буйный, недалекий. Но Диоклетиану виднее… Империя слишком… слишком огромна; чтоб защитить свой дом, хозяин ведь заводит большого злобного пса – чем же в этом отношении Максимиан хуже?
– Ты как-то слишком жизнерадостно смотришь на тревожные вещи.
– Я просто верю, что Бог будет к нам благосклонен. А нет – все одно, Его воля. Я уже пострадал 13 лет тому назад, и готов пострадать и далее, вплоть до смерти.
– Да, я хорошо помню, как все это было… Эти озверелые лица… Как они громили горницу, где мы собирались на службы… Как тебе камнем перебили ногу – с тех пор и ковыляешь… Как отрубили голову Мефодию, неподалеку от гроба которого мы с тобой сейчас находимся. И честное слово… Мне не хотелось бы такой судьбы для моего единственного сына. Ты знаешь, сколько лет у нас с Нонной не было детей… Мы вымолили этого ребенка у Бога, и я не знаю, что со мной будет, если… если с ним что-нибудь случится. Эти звери не пожалеют никого – даже и дитя. У меня каждый раз сердце неспокойно, когда мой мальчик задерживается у тебя на ночь без присмотра матери; все думаю – не дай Бог, что…
Феофан замолчал. Николай тоже немного помолчал, прежде чем ответить так;
– Да, брат, я понимаю тебя… Будь ты сильнее духом и верой, я не услышал бы от тебя таких слов. Все мы – Божьи дети, и Отец Небесный, как ты знаешь, не желает нам зла. То, что кажется нам злом, всегда оказывается благом в конечном итоге, ибо посев дьявольских козней обращается Всеблагим в добрые злаки. А смерть – это удел каждого, но сколь желанна и блаженна смерть за Христа! С ней не сравнится и царская порфира.
– Если ты хочешь умереть – это твое дело, но сыну своему я желаю долгой жизни и многочадия, – перебил брата Феофан.
– У него будет и то, и другое, и духовным твоим внукам не будет числа, ибо я прозираю в племяннике великого пастыря. Разве ты не видишь, что он и сейчас уже похож на маленького старичка? Его не прельщают игры и забавы, свойственные для детей его возраста, он предпочитает уединение и книги. Какой ему год – восьмой? Он прочитал и Писание, и «Одиссею», и главное в том, что не только прочитал, но и все понял! Я беседовал с ним, как со взрослым человеком, по многим предметам, и ни в чем не видел младенческого понимания вещей. Бесспорно, ему еще предстоит много прочесть и изучить, но это будет ему легко, и я сам, в чем могу, помогу ему.
– Мудрость эллинами всегда ценилась – но не христианская…
– Мудрость, брат мой, одна – а ты все думаешь о суетном. Нет, он не будет праздно лежать под сенью дерев и, попивая вино из золотого кубка и закусывая его оливками со специями, морочить ученикам и без того их пустые головы, получая за это деньги и незаслуженное уважение. Его мудрость – от Бога, а главное – он сам будет примером во всем. А ты… жалеешь дитя для Того, Кто даровал его Тебе? Подумай об этом. Господь наверняка даровал тебе маленького Николая, чтобы он послужил Ему. Ну а ты кого хочешь из него сделать? Купца? Чтобы вся жизнь его прошла в суетных заботах посреди ловкачества? Ты боишься гонений – но ярость волн и нож разбойника вернее могут взять у тебя сына.
– В том, что ты говоришь – много печальной правды… Но я-то вот жив…
– Господней милостью.
– А к моему сыну Он не будет милостив? Не знаю, что тебе сказать. Нет, ты прав, что это Бог даровал мне сына, и я этот долг и признаю, и готов, если так надо, отдать сына на службу Господню – только я хотел бы, чтоб в том была не моя воля, а он сам мог бы выбрать… Церковь он знает – я же хотел бы отвезти его за море, показать ему другие страны, другую жизнь.
– Но он же уже ходил с тобой на корабле?
– Да, но не дальше Мир. Как ты на это смотришь?
– Разве я могу запретить отцу воспитывать собственного сына?
– Но ты не возражаешь?
– Нет. Я думаю, это будет ему на благо. Только, зная его внутреннего человека все же лучше, чем ты – тут уж ты меня прости – я уверен, что он не соблазнится. Пусть посмотрит, как живут люди. Это тоже полезно. Но, судя по началу нашего разговора, ты не собираешься брать его сейчас, в Александрию?
– Да, там одни заботы, на этот раз без него. А в другой раз, наверное, и возьму, если ничего еще не изменится.
– Хорошо. Зайдем в храм, помолимся о твоем предстоящем путешествии.
В полусумраке церкви Феофан увидел своего сына. Николай возжигал правой рукой свечи, держа в левой свиток. Закончив дело, он обернулся, и тут увидел отца и дядю. Быстро, но не бегом, он подошел к Феофану с приветствием, и купец, взяв сына на сильные руки, поцеловал его со словами:
– Что, сынок, служишь?
– Да, батюшка. Аммон ушел в город, я думал, будем с дядей вдвоем вечерню служить. Хорошо, что ты пришел. – ответил ребенок и улыбнулся, глядя отцу в лицо радостными умными глазами. Сердце Феофана ёкнуло, и душа размякла: он понял, что не сможет сказать сыну, что он зашел на краткое время, не намереваясь оставаться на службу. Вместо этого он сказал: