Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском
Шрифт:
– Как можно, дядя! Ты еще спрашиваешь….
– Ну, пошутил, пошутил… А что ты меня спрашивал об Оригене… Тут так просто не ответишь. Он сделал Церкви много блага и умер в мире с ней – однако посеянные им – по неразумию ли, заблуждению, излишнему усердию, затмившему здравый смысл – плевелы не так-то легко выполоть. Ты сам заметил их и помянул в разговоре со мной – Бог творит по Своей природе – это, к примеру, как понимается? По воле Своей – вот верный ответ, не от человек, но сему и сам Господь наш Иисус Христос учит – как?
– Да будет воля Твоя.
– Да, мой мальчик. А по природе если рассуждать, это можно до таких уподоблений дойти, что страшно вымолвить. Творец уподобится твари – хоть созревшему колосу, который по природе порождает себе подобных, хоть какому одушевленному созданию. Но это ясно, пойдем же далее. Вот – Логос Оригена. Он произрос из философии Плотина… и он от нее не ушел. По логике его, не будь тварного мира – нет нужды и в Сыне, как посреднике между Богом-Отцом и тварным миром. Отсюда – неравноправие Отца и Сына; Сын, по Оригену, не обладает Божественной сущностью, а только причастен ей. Дух же поставлен им еще ниже Сына. Его Троица убывающая, будто разного ранга чиновники при императорском дворе, а это уже ересь. Заблуждение одного становится ересью для многих. Ясно же сказал Господь наш Иисус о вечности своего бытия – «И ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира». А у Иова про Духа что сказано? «Дух Божий создал меня». Нигде, во всем Писании не найдешь ты места, где Св. Дух был бы уничижен. Поэтому Ориген и его последователи все же еретики, ибо идут против слова Божия.
И племянник ужаснулся словам дяди:
– Неужели никто не может открыть глаза погибающим на погибель их?
– Это делалось не раз и не два. Поистине, имеющие уши – не слышат.
– И они, зная это, дерзают идти против Бога? Как же так можно? Сколь черной неблагодарностью отвечают они на Его многоценные блага!
– Может, они просто не верят в Него?
– Как это страшно, дядя!
– Да. Помни об этом всегда и ревнуй о Боге.
– Как Финеес?
– Имей его ревность, но копьем твоим пусть будет мудрое слово. А теперь скажи-ка, что из виденного тобою более всего отразилось в душе твоей?
Николай-младший задумался, потом тихо сказал:
– Бездна горя и страдания людского. Смерть, побои, унижение, рабство… Всего этого всегда хватало и в нашем городе, но… я как-то не думал, что и во всем мире так, да еще в таком размере…
– Ну, положим, вряд ли уж во всем мире, этого мы не знаем, так что будем говорить об Империи.
– Хорошо, дядя. И тем поразительнее, что все это как бы попустительно не замечается римлянами… да и всеми прочими – и в то же время с каким презрением они относятся к германцам, про нравы которых писал Тацит. Их естественный закон, по которому они живут в своей лесной тьме, все же гуманнее нашего Римского мира. Жалость и тоска были в душе моей, когда я видел людей, ни во что вменяющих принесенную за них жертву Христову – словно не за всех людей Он ее принес; они шествуют в погибель, и словно даже рады этому. Роскошно шествуют, надо сказать – я видел процессию Диониса. Поистине, легче верблюду…
– Богачам, насильникам, лодырям, кутилам – им всем не нужен обличающий Христос. Им без него спокойней жить, и в этом вся правда.
Племянник пропадал у дяди всю неделю, и патарский епископ мудро наставлял его, помогая отделить зерна привезенных знаний от еретических плевел. А затем случилось вот что.
Толчок был несильный – такой, что вышедший с утра из дому Нимфан, покачнувшись, только и подумал, что, видимо, вчера он немного перегулял в честной компании, а в порту упала статуя Адриана – при этом одна всезнающая бабка со значением уверяла прохожих, что это – к смерти императора, за что ее быстро взяли под караул для «разъяснительных работ», но дела об антиправительственной агитации не вышло, ибо либо у старой мойры действительно уже было не все в порядке с головой, либо она вовремя мимикрировала под сумасшедшую – короче говоря, она твердо стояла на своем – что под императором имела в виду именно Адриана, умершего века полтора назад, и ее в конечном счете отпустили.
Но еще в Патарах «расселась» церковь – такой термин употребляется, когда говорят о разрушении каменной постройки сверху донизу по вертикали. Лишившись монолитного единства, рассыпалась кровля, и утратившие верхнюю опору стены медленно, но неумолимо надвинулись верхушками друг на друга, сыпля сверху камнями и громоздя бесформенный курган над всем тем, что было внутри.
А внутри оставался племянник епископа; сам Николай-старший после службы отправился в церковный амбар, а ребенок, как всегда, задержался в доме Божием. Стены двинулись на глазах Нонны. Она рванулась внутрь с криком раненой птицы, но несколько находившихся поблизости христиан насильно удержали ее, и вовремя – спустя какое-то мгновение вход был завален. Женщина кричала, чтобы ее пустили к сыну:
– В нем, в нем одном вся моя жизнь! Пустите, я умру вместе с ним!
Хромая, епископ бросился к руинам, громко взывая к Богу и людям о помощи. Все, кто был рядом, бросились разбирать завал; двое мальчишек были посланы в город; несколько язычников, пришедших навестить своих усопших, не припомнив «идейных расхождений», бегом направились к месту бедствия и охотно включились в работу. Там же хоронивший отца знатный римлянин – днем, в противовес грекам, погребавшим своих мертвых перед рассветом, чтоб не оскорбить солнце – поколебавшись, отослал на помощь христианам нескольких рабов и слуг… Обдирая в кровь руки, с удесятиренной материнским горем силой, Нонна отваливала громадные камни, которые, откатываясь, ранили ей ноги; несколько раз она падала на каменные груды, но тихо воя, страстно боролась за своего ребенка с похоронившим его курганом стронувшихся со своих мест валунов. Один из них, гулко ухнув, прочно уселся на россыпь более мелких своих собратьев, и не заметил притом, что сильно повредил ногу женщины. По знаку Николая Нонну оттащили от развалин, но она на руках вернулась туда и хотела продолжить ворочать валуны, но теперь силы оставили ее: она бросилась ничком на острые камни, и теперь только и могла, что взывать к Богу о спасении сына, изливаясь горючими слезами…
Феофан в это время был у итинерариума: у него все оборвалось внутри, когда, завидев его, ему закричали издали мальчишки:
– Купец Феофан, купец Феофан, церковь рухнула, и твой сын под камнями! Нас послали за помощью.
В глазах грека потемнело; молотом ударила мысль: «Бог взял!» Он бежит бегом к воротам, затем за них, замечая при этом, что он не один, но что до того, если его сына больше нет…
Брат смотрел в лицо брата; бледный епископ светло улыбался, держа на окровавленных, истерзанных острыми камнями руках спавшего ребенка. Мерное дыхание и негромкий сап убеждали отца в том, что Бог смилостивился над ним, его сыном и женой… Нонна была без сознания, над ней хлопотали несколько женщин.
– Лишилась чувств, как только мы нашли его, живого… – тихо сказал епископ. – Бог внял ее мольбам – камни словно сами разошлись перед нами, и мы нашли его в образовавшейся пустоте, целого и невредимого…
– Ты уверен, что с ним все в порядке?
– Да. Я вытащил его, он попросил поесть, да так и уснул, с хлебушком в руках… Вот теперь и скажи, брат, что он не Божий слуга.
Феофан рухнул на колени, сотрясаясь от рыданий.
– Встань, и возьми сына. Я… я не могу стоять…
Вечером того же дня, когда епископ Николай пришел в дом брата, чтобы, по заповеди апостола Иакова, помазать пострадавшую родственницу маслом и проведать племянника; Феофан сказал ему:
– Брат, я знаю, что церковная казна небогата. Как думаешь быть с церковью?
– Надеюсь на Бога. Всем миром отстроим… Пусть не в этот год, так на следующий…
– Тогда вот что: ты знаешь, я все отдал Зенону. И прости сразу, что даю так мало – но в этом кошеле все, что я заработал с путешествия на Кипр и в Александрию, за исключением немногой части на жизнь.
– Нет, брат. Как же ты тогда будешь торговать, если тебе не на что будет закупить товар?
– Наймусь навклиром, корабли сдам в аренду. Знавал я времена и похуже, когда тягался с римлянами, так что не думай. Пока император дозволяет строить храмы, их надо строить. Говорят, что даже перед дворцом императора, в Никомидии, стоит большой-большой храм…