Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском
Шрифт:
Другой мозаичный маскарон морского божества, висевший на стене, словно глядел прямо в душу человека. Он совсем не был похож на добросердечного Нептуна, пытающегося казаться строгим повелителем морского царства и его непослушных шаловливых обитателей, которым он был представлен на полу, довольного Триумфатора. Нет, это был настоящий Посейдон – с презрительно слегка сморщенным носом, жестко приоткрытым ртом, суровыми складками меж бровей, напряженными лицевыми мышцами и глазами вселенской тоски, чей взгляд трудно выдержать без содрогания. Таков он и должен быть, властитель бурь, жестоко развлекающийся потоплением кораблей, на которых эти жалкие муравьи-людишки пытаются крейсировать по его владениям. Нахмурился бог моря – и налетел ураган, вздыбились вспененные волны, понеслись нептуновы кони, бешено закусив удила… И вот все бы ничего – да только вновь торчат из головы красные рачьи клешни. Попадут они в поле зрения – и весь священный ужас куда-то улетучивается. Как с театральной маской: спереди кудлата и грозна,
– Мудр и разочарован был тот, кто создал это. Потрафил заказчику, угодил людям – но оставил знак того, что осознает всю суетность созданного им. Все видят красоту, силу и искусность, но кто увидит тяжесть на душе творца? Взгляд этих глаз отражает ее.
Феофан хотел было возразить, но, всмотревшись, не сказал ничего. Воистину, отрок разглядел то, что теперь кажется очевидным, но доселе было неведомо никому. Он сам сколько раз смотрел на этого Нептуна и ловил себя только на одной мысли – что если бы он был не христианином, а язычником, то боялся бы его смертельно. И вновь, в который раз он поймал себя на том, что его сын мудрей его. Уже сейчас, хотя ему нет и 15. Может, пришла уже пора и в самом деле что-то решить?.. Феофан жестом велел Николаю отойти ото всех вместе с ним. Сев вдвоем, они помолчали.
– Я хотел, – сказал, наконец, отец, – чтоб ты увидел эти мозаики. Чудесней этого я ничего не видел.
– Спасибо, отец, что показал их мне… Но ты хотел поговорить не об этом.
– Да, сын мой. Не об этом. Я довольно пожил на этом свете, и боюсь, что скоро оставлю этот мир; и прежде, чем это случится, я хочу твердо знать одно – что я не стал тебе помехой.
– Отец, о чем ты говоришь!
– Знаю, о чем. И ты тоже прекрасно знаешь. Сыновняя почтительность с шести лет заставляет тебя плавать со мной, она же выучила тебя кормщить в Ликийском море, заставила познать течения и ветра – но, хоть ты и любишь море, не в этом видишь ты свое предназначение. Я долго ждал, что привью тебе любовь к моему ремеслу. Да, море ты полюбил, что же до остального… Может, все это остальное и любить вовсе незачем – что я всю жизнь потратил… но не обо мне речь. Несколько лет ты служишь чтецом, идя по Божьему пути. Бог спас тебя, когда рухнула церковь, Бог дал тебя мне и Нонне, ибо не было у нас детей, и надежды когда-либо их иметь – тоже. Мы понимаем, что ты – дар Божий, и не исключено, что Бог же наставляет тебя на служение Ему, и мы с матерью твоей должны отдать Ему свой долг – то есть тебя. Твой наставник и дядя говорил со мной, что имеет вид сделать тебя диаконом и пресвитером. Я пообещал ему, что поговорю с тобой, но пока что все этот разговор откладывал. Конечно, эти бани – место не очень подходящее для этой темы, но ты… можно сказать, вынудил меня, проникнув через безжизненные кусочки цветной смальты в душу мастера. Я понял окончательно, где твоя дорога, и грех мне перед Богом уклонять тебя с нее. Я показал тебе мир – где ты только не был со мною! Ты видел Александрию, Родос, теперь вот Карфаген – значит, представляешь, что такое Рим. Я видел, что больше красы камней тебе были ближе страдания людей, а вместо цирка тебя тянуло в училища. И за все эти годы ты ни разу не сказал мне «нет» из сыновнего послушания. Теперь я хочу, чтоб ты ответил мне прямо… Хотя есть ли смысл и задавать тебе этот вопрос, коль скоро даже от мозаичных женщин ты отводишь глаза… Ответь, но думай за себя. Женить тебя, передать корабль и все дела, свести с моей клиентурой и помогать тебе всеми силами до смерти моей, или дать свершиться предначертанному и отдать тебя под руководство дяди для служения Богу? Подумай, сын. Я все пойму и приму. У тебя есть и отсрочка для твоего ответа – какая захочешь: месяц, год, два… Столько, сколько надо для окончательного определения.
– Отсрочки не надо, отец, – тихо ответил Николай.– Бог наставил тебя, и ты сам все высказал в своих словах. Если тебе нужно мое слово – изволь, я стану диаконом, если Бог сочтет, что я этого достоин, а затем и священником. Что смысла получить жизнь, и не отдавать ее тем, кто рядом с тобой?
– Рядом с тобой мы, твои родители…
– Рядом со мной – все люди…
Феофан склонил перед сыном голову; никто, кроме Николая, не заметил, что на его лице были не капли осевшего пара, но слезы. Выбор был сделан.
Глава 5. Сестры. Год 300
Молодой священник в сумерках неспешно шел, размышляя, из церкви в Патары. Сегодня ровно год, как попечением дяди, епископа Патарского, владыка Иоанн Мир Ликийский рукоположил его в иерейский сан, и воодушевленно сказал при этом, обращаясь к общине: «Вот, братья, я вижу новое солнце, восходящее над концами земли, которое явится утешением для всех печальных; блаженно то стадо, которое удостоится иметь такого пастыря!» Но кто утешит самого пастыря?.. Как улыбалась со слезами на глазах мать при его поставлении! Даже отец, и тот был явно горд своим сыном. Говорил добрые слова, шутил – а сам уже кашлял кровью… Держался до последнего, не показывая, как ему больно… Шесть месяцев назад он почил навеки, но беда не приходит
Вначале было, конечно, не очень легко, но вскоре молодой человек свыкся с новым делом, паства полюбила разумного и доброго священника. Дела помогали отвлечься от печальных раздумий. Он знал наверняка, что его родители у Бога, но какая тоска, обращаясь к ним в молитве, не слышать в ответ их голосов, не чувствовать их ласковых рук, трепетно прижимающих тебя к своим любящим сердцам…
Темнело все сильнее, но в свете факелов стражи уже виднелись ворота, отсвечиваясь на камнях которых огонь вел какую-то свою причудливую игру. Вовсю трещали цикады, наполняя воздух своим музицированием… Николай, заслушавшись, остановился, внимая гласу творений, славящих своего Творца… Тут из-за древнего могильника раздались приглушенные голоса, один из которых был священнику явно знаком. Смутная тревога охватила Николая, он прислушался…
– Так что, добрый человек, я сегодня поговорю с дочерью, а к следующим сумеркам приходи опять сюда, я дам тебе знать…
– Поговори-поговори, терять ей нечего; все равно замуж ее никто не возьмет – в ее-то годы, да такую нищую.
– Ах! – вскрикнул, как от острой боли человек. – Знал бы ты, какие люди за нее сватались, не говорил бы так, не увеличивал бы отцовского горя… но кому теперь надо это знать… Но и ты не забудь меня, горемычного.
– Не переживай, кувшин вина и лепешку я уж тебе как-нибудь выделю, расщедрюсь. Но смотри – узнаю, что ты ее еще кому будешь давать пользовать – изобью на месте, как последнюю собаку!
– Как можно! Но скажи, если что не заладится, согласишься ли ты взять какую из двух других дочерей моих?
– Посмотрим. Может, и всех троих возьму. Все одно, ты не разживешься приданым даже для одной из них, Нимфан!
И собеседник ушел прочь, не обращая внимания на павшего на колени Нимфана и не заметив стоявшего в тени гробницы Николая. Так вот, кто был этот знакомый! Патарский кумир, заправила всех купеческих дел, сиятельнейший и почтеннейший магистрат Нимфан, личный друг римского губернатора! До сих пор у всех на устах был быстрый закат его благосостояния, но кто бы мог предположить, что он дойдет до такой мерзости! Помыкавший всеми, он готов отдать внаем дочерей своих, прожив все, вплоть до дома своего!..
Нимфан стоял на коленях, бессильно колотил кулаками по каменистой дороге и душераздирающе взывал:
– О, Зевс, о, Митра, о, Исида!!! Какого бога молить, к кому взывать? Вы внимали мне, когда я был богат, когда кормил ваших жрецов, жертвовал вам золото и камни – но мольба нищего не доходит до ушей ваших! Где тот бог, который услышит нищего?! Или вы все не больше, чем пустые имена? Какой Афродите служат ваши блудницы? Какой Аполлон отвечает через рыбу? Где то богатство, которое вы мне пророчили по конец жизни? Где тот почет? Это сводничество на кладбище?.. Зевс! Я ел сердце крота, но такого будущего мне не открылось! У меня в руках нет ремесла, которым я мог бы прокормить себя и дочерей своих, не позорясь и не унижаясь! Зачем и жить мне было, чтобы с высот низринуться в Аид и об его твердыни расшибиться? Боги! Боги!!! Или судьба, рок, фатум! Да было б у меня хоть немного золота, разве я предпочел бы дочерним свадьбам позорище? Как угораздило пропасть всему? Как!? – и обезумевший от горя Нимфан ответил сам себе: – Не мог остановиться, даже на самом краю. Разорившись, жил богачом, пускал людям и себе самому пыль в глаза! Магистрат! О, тогда я не хотел понимать, что это пустое звание – только способ римлянам обратить меня в дойную корову! Зрелища, постройки, золотые венцы и верноподданнические адреса императорам, подначивание уплатить годовой взнос за всю провинцию ради призрачной милости самодержцев – пока не выгнали из собственного дома!
Нимфан вскочил на ноги, оперся на могильник и с размаху ударился головой о камень.
– Покарало меня небо…– и пошел, пошатываясь, к городским воротам.
Николай еле сдержал себя; душа рвалась утешить ближнего в его горе, пролить бальзам исцеляющего слова на его раны – но он придумал нечто лучшее, нежели слова. Да, душа Нимфана грязна, но и в ней блеснул светлый луч, и если он и вправду был бы рад честно выдать замуж дочерей своих, следует ему помочь делом. Николай не думал о том, что когда-то этот человек подвел его отца, бессовестно обсчитав с оливками, и вообще всю жизнь был эгоистом, сибаритом и кровососом; невинные души его дочерей не были виноваты в отцовском безобразии – да и самого Нимфана жизнь крепко побила, так что никакого иного чувства, кроме сострадания, он в доброй душе молодого человека вызвать не мог.