Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском
Шрифт:
Епископ в задумчивости погладил бороду, сказал, помедлив:
– Хорошо, я возьму твой дар. Только объясни мне… Зачем же ты занимаешься торговлей, если у тебя деньги не держатся?
– Прямо вопрос какого-нибудь Нимфана, право слово! Ты что, жалеешь, что я не живоглот?
– Совсем не то.
– Я – человек моря. Я люблю путешествовать, испытывать себя в борьбе со стихией. К тому же, все же я кормлю свою семью. Я знаю, что ты в глубине души не одобряешь моего занятия, но я не могу отойти от мира полностью, чтоб, как ты, целиком посвятить себя Богу. Может быть, когда-нибудь…
– Рисковое дело, брат. Можешь и не вернуться к родным берегам.
– Все под Богом ходим. Но я хочу жить. Ради сына…
Глава 4. Выбор. Год 294
Отчаянно вопившего грека слуги Нимфана в толчки согнали с театрального сиденья и прошлись по его спине палками, приговаривая:
– Если ты слеп – нечего тебе ходить в театр, а если ты зрячий, так чего ж не видишь, что здесь написано? Это место нашего господина магистрата Нимфана, величайшего благотворителя и радетеля города Патар и его жителей! И не тебе, шелудивый пес, сюда присаживаться!
– Вот, как радеет о патарских жителях благотворитель и отец родной магистрат Нимфан! – кричал, поднимаясь с нижних рядов на верхние, обиженный. – Интересно, во сколько наших денег обошлась ему покупка этого звания!
– Заткнись, если не хочешь, чтоб твой поганый язык выдернули калеными щипцами! – взъярился доселе безмолвствовавший, но теперь глубоко задетый правдою Нимфан; оппонент что-то ответил ему далеко сверху – чего именно, Нимфан не расслышал, но народ наверху засмеялся, и все стало понятно и без слов. Раздался свист и шипение – так эллины «приветствовали» в театре тех, кто был им неугоден. Театральные судьи быстро отрядили в эпицентр звуков отряд сторожей с палками.
– Безобразие! Распустили чернь… – проворчал пролезший в местную власть патарский магнат и сел на свое именное, только что с таким гвалтом отвоеванное место после того, как его рабы почтительно обмахнули каменное сиденье дорогим веником и возложили на него мягкую подушку, а под ноги Нимфана подставили скамеечку, заботливо принесенную из дома вместе с подушкой. Нет, нижние ряды – для мужей почтенных. Вон, видно, сидят жрецы, с ними – римский губернатор, еще какие-то управители. Вон, повыше, собратья, состоятельные купцы. Какой третьего дня был пир! Сам губернатор пришел почтить его с приобретением… нет, слово нехорошее, слишком отдающее правдой… с пожалованием звания магистрата; заодно и десять лет старшей дочери отметили… Тут Нимфан призадумался: что ж он так никак не угодит богам, что у его жены всё девки выживают, а вот мальчиков, наследников Гермес уводит в Аид? Ни один оракул не разъясняет. Ведь трое девок уже, только замуж выдать – и то разоренье… – но тут Нимфан кривил душой: будь у него, как у царя Даная, 50 дочерей, он всех обеспечил бы сейчас богатейшим приданым, и не заметил бы, что в его богатстве хоть что-то убыло. Одна афера с оливками во сколько обошлась… и хоть бы что. Он теперь – первый и единственный. Конечно, когда приезжает Евтихий, все буквально вьются вокруг него, как пчелы над цветком, тут ничего не попишешь – но Евтихий может и раза в год не заглянуть, а и заедет – так все на несколько дней, не больше, и в остальное время над всем царит он, великолепный Нимфан! Дела-то как идут, заглядение! А с тех пор, как пару лет назад он все же препобедил своего главного конкурента, Зосиму, и пустил-таки его по миру, все купцы под ним ходят… Правду говорит пословица – кто богат, тот и крылат! Впрочем, недурно было б Нимфану помнить и иное античное присловье – деньги что еж, которого легко словить, но непросто удержать…
Тем временем глашатаи с орхестры провозгласили хвалу главному императору от единодушных в своем обращении жителей Патар «Проницательнейшему принцепсу, правителю мира и господину, установившему вечный мир, Диоклетиану Благочестивому, Счастливому, Непобедимому Августу, великому понтифику, Германскому Величайшему, Персидскому Величайшему, народному трибуну, консулу, отцу отечества, проконсулу…» – и так далее до бесконечности, и также его соправителю, «Великому, непобедимому и отважнейшему из всех предшествующих принцепсов Цезарю Марку Аврелию Валерию Максимиану Благочестивому, именуемому Геркулием, Счастливому Непобедимому Августу, консулу, отцу отечества, проконсулу…» – да еще и двум цезарям – наследникам, которые в прошлом году были назначены Диоклетианом для «воспитания» при очах двух императоров и имевшие свою долю власти над непомерной империей – Констанцию Хлору, властителю Августы Треверовой в Германии, и Галерию, властителю Паннонийского Сирмия. Первый был внучатым племянником Клавдия Второго и мужем падчерицы Геркулия; второй также вышел в люди через удачную женитьбу – не каждый отъявленный честолюбец решился бы взять себе в тести самого Диоклетиана; но Галерий был человек рисковый, и в то же время расчетливый, и, решив, что ворона пугала не боится, породнился с императором, взяв в жены его дочь Валерию. С тех пор пошел вверх, завел себе верную правую руку – военного сотоварища Лициния. Оба цезаря, Констанций и Галерий, как и оба их наставника-августа, по отзыву Аврелия Виктора, были людьми малообразованными, которым была хорошо знакома нищета сельской жизни и военной службы. Диоклетиан приблизил их неспроста, отметив в них кое-какие дарования, и теперь уже пользовался не одним Максимином, как коренником, но добавил к нему двух пристяжных – и на этой «птице-тройке», выражаясь фигурально, «ехал» сам и «вывозил» империю, форма правления которой теперь именовалась тетрархией, то есть «четверовластием». «Воспитание» цезарей должно было завершиться к 20-летию правления Диоклетиана, когда, как он торжественно обещал (хотя ему никто и не поверил), он вместе с соправителем уйдет на покой и «даст дорогу молодым».
После венценосных особ глашатай воздал хвалу памяти сиятельной Велии Прокуле и ее благородному родителю Квинту Вилию Титану за возведение данного театра, некоторым почившим благодетелям и, наконец, ныне здравствующему достойнейшему жителю Патар, новоизбранному магистрату, всемогущему Нимфану – ради этого он и явился в театр, послушать, как его новое титулование будет звучать в этой каменной ребристой воронке о 34 рядах, полной 6 тысячами народа; остальное было уже неинтересно. Теперь можно было поговорить и о делах.
Увидев среди купцов старика Архелая, Нимфан еле заметно кивнул головой, и тот словно ждал – покинул насиженное место и подсел к Нимфану, многоглаголиво приветствуя, желая здравия и благосклонности богов. Богач все это умильно выслушал, потом спросил:
– Ну что, надумал, наконец?
Старик тяжко охнул и махнул рукой:
– Куда там деваться – надумал. Продаю.
– Давно бы так. И незачем было противиться.
Старик, вздохнув, ответил стихами Феогнида Мегарского:
– «Скованный бедностью муж ничего не может ни сделать, – ни даже слова сказать, связан язык у него»…
Дело было в том, что Архелай являлся владельцем масляного пресса, расположенного у моста за городом, и имел от него определенный доход, сдавая арендатору. Завидущие глаза Нимфана обратились на этот злосчастный пресс, и вот уж три месяца он сначала всячески обхаживал Архелая, а затем просто перекрыл доступ сырья, которое Нимфан частью засолил, а частью просто сгноил в своих бездонных закромах. Старик помыкался было, да понял, что проиграл, о чем накануне и дал понять Нимфану. Теперь свершилось.
Условия, как водится, ужесточились за оказанное сопротивление:
– Оформление документов и уплату всех положенных сборов возьмешь на себя, а я вступаю во владение завтра же. Что, твой арендатор – покладист, или как?
– Я с ним ладил, почтенный Нимфан, а вот ты, с твоим стремлением выжать все соки, не знаю, как уживешься с ним.
– Это он пусть уживается со мной. Не захочет – пусть идет на все четыре стороны. Ты теперь ступай себе, да позови-ка Зенона.
Пять минут спустя Нимфан уже беседовал с названным лицом:
– Ты расплатился со мной год назад, не так ли?
– Так, и мы оба хорошо это знаем.
– Да. Ну и как твои дела идут с той поры? Нажил кое-что?
– Дела-то идут, а вот с прибылью… все в деле, все в деле, а я ведь еще должен Феофану. Он, бедолага, сам только-только как снова на ноги встал, а то ведь подумать горько – работал навклиром на собственном корабле, добывая прибыль чужим людям.
– Это его дело. Есть, знаешь ли, на свете странные люди, вроде него – дает деньги на всякие там церкви, которые и без того скоро будут снесены, а сам чуть не по миру идет, ссуживает без процентов своих конкурентов лет эдак на семь – да, Зенон?