Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском

Посвящается светлой памяти моей Мамы, Альбины Федоровны Старшовой (1947-2017 гг.).

Ликия – земля света, как называли ее древние эллины, где величественные сосны устремляются ввысь, к сапфировому небу, и выше их – только старые Таврские горы, и в первую очередь – свой собственный, отличный от аттического, Олимп, увенчанный снеговой вершиной, как маститый старец почтенной сединой. Щедрая земля дает виноград, чья кровь веселит сердце человека, и овощи, а море вознаграждает упорных тружеников-рыбаков рыбой и иными своими дарами; нет, наверное, нигде в мире воды чище и теплей, чем в Ликийском море, но изменчив его нрав: оно может кормить, соединять торговыми путями разные страны и континенты, но может и забрать в свое лоно и дерзких первооткрывателей, и расчетливых купцов. Ликийцы, этот отважный и мужественный народ, с уважением относились к морю. Не с боязнью. Они вообще мало чего боялись. Свидетель их бесстрашия и беспримерного подвига – руины бывшей их столицы, Ксанфа. Когда в шестом веке до нашей эры многие мало-азиатские города открывали свои ворота персам, ликийцы яростно отбивались от вражеских полчищ; когда стало ясно, что Ксанф падет, его защитники

предпочли сжечь себя и город, но не стать рабами. Древняя эпитафия гласит; «Мы превратили наши дома в гробницы, а гробницы – в дома, наши дома разрушены, наши гробницы разорены. Мы уходили в горы и скрывались под землей, мы оставались под водой. Они пришли и нашли нас, сожгли и уничтожили нас. Мы, которые предпочли убить себя, избавляя от позора наших матерей, наших женщин и наших мертвых, мы оставили такой погребальный костер, который не выгорит никогда». Персы так до конца и не смогли овладеть Ликией, и не только они: родосцы, сирийцы, пергамцы, понтийцы… Никто не достиг своей цели. Даже в начале римского владычества над Малой Азией Ликия одно время осталась единственной страной этого региона, которая, будучи союзницей Рима, и не была подчинена ему. Впрочем, позже, в первые века нашей эры об этом, кроме самих ликийцев, мало кто помнил, и в конечном счете жизнь их также определялась железной дланью Вечного города, в 43 г. н.э. император Клавдий присоединил Ликию к соседней Памфилии. И вот, в переломную эпоху, когда античный мир стремительно приближался к своему концу, а молодая христианская вера крепла в гонениях языческих императоров, на Ликийской земле родился человек, которого Бог прославил, как Своего светоча и избранника – на все века и на весь мир. Как считают многие восточные христиане, нет у человека заступника перед Богом более скорого, чем Святой Николай, кроме Пресвятой Богородицы. Он – сама доброта и справедливость, он нелицеприятен, помогает всем нуждающимся и обличает нечистых совестью. Таким он был при жизни, таким и остался во веки веков. Как прекрасно написал о нем митрополит Ташкентский и Среднеазиатский Владимир, «Великий угодник Божий, святитель Николай просиял святостью и прославился чудесами в далеких Мирах Ликийских, в краю, овеваемом теплым морским ветром, где зимой созревают фрукты и зеленеет трава. А на российских просторах в тот декабрьский день, когда мы празднуем память Святителя Николая, обычно лежит глубокий снег, воет вьюга и трещит мороз. Почему нет в России ни одного православного храма, где не было бы особо чтимой иконы св. Николая? Нет ни одной благочестивой семьи, не хранящей в семейной божнице образ Мирликийского Чудотворца? Какими таинственными путями сделался Святитель Николай, грек малоазиатского происхождения, любимым святым русского народа? Из жития Святителя Николая мы знаем, как часто спасал он попавших в беду скитальцев, как милостив он был к узникам. И вот с высот Небесного Царства взглянул милосердный Угодник Божий на Русь, увидел, какие долгие мучительные скитания предстоят русским людям, какие страшные узы им придется перенести, – и сжалился над русским народом, ступил на Землю Русскую, принявшую христианство, и обошел ее от края до края…»

То, что предлагается вниманию читателя – не роман, не житие и не историческое исследование. Это – опыт исторической реконструкции, своего рода восстановление, более-менее верное, целой картины по отдельным ее частям, зная при этом ее содержание. Работа довольно старая, но сердцу дорогая – сейчас автор что-то сделал бы иначе, но неизвестно, стала ли бы она от этого лучше. Если с этих страниц повеет живой историей 1700-летней давности, если почувствуется та атмосфера, в которой свершал свой земной путь святитель Николай Чудотворец, значит, своей цели автор достиг; обзор исторических документов и исследований, на основании которых написана эта книга, приводится в заключении. Сын Ликии, живой человек из плоти и крови, страдалец и воин духа, великий угодник Божий – все это он, Николай из Патар, архиепископ Мир Ликийских.

Ветер, вздымая волны, покачивал римские корабли в патарской гавани; от качки грузно переваливались с борта на борт крупные торговые суда, стоявшие на приколе, а военные корабли императорского флота, базировавшиеся на тот же патарский порт и осуществлявшие, как тогда говорили, «контакты с восточными провинциями», раскачивались еще сильнее, будучи не так тяжело загруженными и обладая более стройными корпусами. Во флоте – сила Империи, ее власть и ее жизнь. С военными кораблями все предельно ясно; торговые же, чьи трюмы были доверху набиты зерном, осуществляли снабжение самого Вечного города. Закупаемое купцами и отбираемое властями в Африке, особенно же в Египте, зерно складировалось в двух гигантских ликийских зернохранилищах, одно из которых находилось в Патарах, а другое – в Андриаке, порту Мир Ликийских; оба они были построены по указу блаженной памяти императора Адриана, который побывал в Ликии со своей супругой Сабиной. Словно какое-то ненасытное каменное чудовище, размером 67 на 19 метров, патарское зернохранилище поглощало своими восемью секциями, словно вечно некормлеными ртами, ввозимый хлеб, и только римские купцы освобождали его вплоть до единого зернышка, когда надо было отвозить зерно в Рим. Конечно, ликийцы и сами могли б возить туда хлеб, но римские торговцы стойко блюли свои интересы и интересы корпорации в целом, чтобы позволить чужаку лишать их выгод – а когда какой чужеземный купец все же проникал в эту своеобразную касту, то вел себя по отношению к когда-то подобным себе точно так же.

Все это испытал на себе, и теперь с горечью вспоминал стоявший у причала купец Феофан. Чуть по миру тогда не пошел, но христианский Бог, в которого он верил, его миловал, убытки с годами восполнились, но теперь его никто уж не заставит тягаться со столичными акулами. Делается свое дело потихонечку – и ладно. Сюда, в порт, он пришел, чтобы глазом опытного морехода оценить, сколько же еще продлится непогода. Признаки обнадеживали – через день уже можно будет отправляться в путь, в Александрию. Зернохранилище забито наполовину, может, он как раз успеет привезти хлеб перед следующей отправкой в Рим.

Еще немного понаблюдав за буйством природы и поразмыслив о предстоящей поездке, Феофан повернул обратно, в город, и вышел на главную мраморную дорогу, шириной в 12

с половиной метров, держа по левую руку городской маяк, возведенный еще при Нероне и украшенный надписью – «Для спасения моряков». Эта роскошная дорога, самая широкая в Ликии, как и многие другие достопримечательности города, была гордостью патарцев, поминающих добрым словом вышедшего в большие люди в первом веке земляка Опрамоаса из Родиаполиса, щедрой рукой давшего деньги на приходившие в упадок после гражданских войн и землетрясений города ликийской лиги, столицей которой и были Патары. Когда полунезависимость Ликии ушла в прошлое, Патары стали резиденцией римского губернатора. Недоверие греков и римлян было прочным и взаимным, основываясь не только на противоестественном положении правящих и подчиненных, но даже и на полной разнице менталитетов. Холодный римский практицизм не уживался с восторженной эллинской духовностью, помноженной на ликийское свободолюбие. Феофан и это все отлично понимал, впитав в себя это вековое положение вещей, верно, с молоком матери, и принимал это как некую данность.

Подумав об этом, он отмахнулся от грустных размышлений и шел дальше. Впереди, слева на холме была цистерна и храм Афины, а в склонах этого же самого холма был встроен театр. Сейчас, летним днем, из него не доносилось ни единого звука, и это было совершенно естественно, ибо желающих изжариться на его камнях в дневной зной не было. За день камни рядов нагревались так, что потом на них всю ночь сидеть можно было, и от них шло тепло. Правда, один земляк, Евтихий, в последнее время быстро пошедший вверх, в один из приездов в родные пенаты рассказывал, будто в столичном афмитеатре Флавиев придумана конструкция из дерева, канатов и ткани навроде большого тента, позволяющая укрывать зрителей от дневного зноя и дождя, однако кому-то это показалось сомнительным, а кто-то только посудачил о том, что, мол, неплохо бы и нам такую диковину завести, но дальше слов дело не пошло, и все осталось, как есть – по крайней мере, римская власть проектом не заинтересовалась.

Оглянувшись по сторонам и никого не приметив, Феофан суетливо перекрестил лоб и спешно пошел дальше; он не любил театр, и его с трудом можно было в него затащить по какому-либо делу или на разговор: прошли те времена, когда в малоазийских театрах ставили Эсхила и Аристофана – теперь там все больше шли третьесортные пошлые комедии и гладиаторские бои (иногда все это еще и совмещалось), да во время гонений там убивали христиан – так что очевидно, что хороших эмоций у купца, и как у христианина, и как у человека довольно развитого эстетического вкуса, это место вызвать не могло. Упокой, Господи, умученных в Дециево гонение… Патара не была обойдена вниманием гонителя, как-никак, место рождения Аполлона, самого почитаемого бога во всей Малой Азии. Разве мог Деций, как ревностный язычник, потерпеть тут каких-то христиан, отказывавшихся принести жертвы этому светлому божеству, покровителю искусств и врачевания, дарующему жизнь всему сущему?.. А потом было Аврелианово гонение… Этому и Аполлон никакой нужен не был – придумал культ солнца. Может, так и думать не годиться, но хорошо, что его убили заговорщики, все одно немало бед натворил, поболее Деция… Епископ Мефодий тогда погиб… От раздумий Феофана отвлек его сотоварищ Зенон, вышедший из экклестериума – античного горсовета, располагавшегося на севере от театра и даже несколько напоминавшего его по конструкции; высотой в 17 метров и размером 42,8х30,6 м., экклестериум вмещал в свои недра 1400 патарцев, наиболее знатные или высокопоставленные из которых входили внутрь через два парадных восточных входа. Некогда там проходили собрания независимой Ликийской Лиги – от которой к тому времени остались лишь смутные воспоминания да большой архив, хранимый в храме Аполлона… Товарищ Феофана был необычайно бледен, дышал тяжело и неровно, по вискам его струился пот; он смотрел прямо на Феофана, и словно не узнавал его, Феофан подошел к нему и, положив свою руку на его плечо, спросил:

– Что случилось, дружище? На тебе лица нет.

– Откуда ж ему взяться, друг мой! – слегка запинаясь, промолвил тот и злобно оглянулся на экклестериум. – Проторговался я, кажется, и на этот раз основательно – хоть в море головой!

– Это ты оставь. Скажи лучше, что случилось.

– Что случилось, что случилось… Зосима, известный наш кровосос, опутал долгами. Ты же знаешь, два корабля ушло у меня в Посейдоновы руки со всем грузом, еще одно судно разбилось. Чтобы как-то выйти из затруднений, занял денег, да не выкрутился. Забрал Посейдон все, что было. Заплатил римлянам налоги с того, что не получил, и теперь, кажется, все… Зосима не внемлет, и губернатор не помог. Знаешь ведь, что теперь будет – меня с семьей моей продадут в рабство за долги…

– Ну, не до такой же степени!

– До такой. Зосима спит и видит… Нарочно скупил мои долги…

– И много долгов?

Зенон только рукой махнул:

– Горестно говорить. Легче и его, и себя жизни лишить.

Феофан покачал головой:

– Гнев – плохой советчик. Пойдем-ка, друг, в баню, там обо всем потолкуем.

– К Веспасиану, в Центральные или в «Финик»?

– В Веспасиановы. Самое милое дело. В двух других не наш народ. Вижу, ты согласен.

– Пойдем, как иначе…

Купцы молча пошли по мраморной дороге. Коварство Зосимы не выходило у Феофана из головы. Мироед. Все ему мало… Встретился жрец Аполлона, гордо шествовавший с длинным жезлом в руке и венком из веточек священного дерева на главе; демонстративно поздоровался только с Зеноном: ответили ему они оба. Феофан давно привык, что Агафон не приветствует его, как христианина, но не считал себя вправе отвечать тем же. Зенон в иное время и был бы рад посудачить насчет жреца, человека хотя и склочного, но все же, по сути, безобидного, ибо от желчных слов он никогда не переходил к делу, но теперь купцу было не до этого. Явно, жрец шел из храма Аполлона, расположенного недалеко от городских ворот. Патарское святилище было весьма почитаемым в Древнем мире; подобно Дельфам, здесь солнечный бог Аполлон также вещал ищущим его совета через пару жриц-пифий. Предание гласило, что Аполлон и Посейдон, владыка морей, спорили за владычество над Патарами, и царю Аргоса Днаосу было сказано – найдя сражавшихся волка и быка, посмотреть, кто победит – если волк, построить храм Аполлону, если бык – Посейдону. Дядя проиграл племяннику точно так же, как в Афинах – племяннице, и храм был возведен в честь Аполлона. Было, правда, потом время, при римлянах, когда и этот храм пришел в упадок, но все тот же вселикийский благотворитель Опрамоас вернул ему былую славу и величие…