Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском
Шрифт:
Только в банях Веспасиана Зенон немного пришел в себя. Пришлось, правда, немного обождать, пока банщик согласно показаниям солнечных часов подаст условный сигнал о том, что все готово к приему посетителей, в банный колокол, представлявший из себя подвешенный металлический диск с гирькой на цепи. До ожидаемого блаженного звука посетители бань развлекались фехтованием деревянным оружием, игрой в мяч или просто беседами – вполне в греческом духе. Заплатив по четверь асса за вход и сдав под присмотр раба одеяния, Феофан, кроме того, заказал разбавленного вина и фаршированных устриц, купцы вручили себя в руки опытных банщиков и массажистов и почтили своим присутствием поочередно все пять отделений бань. Своим названием бани были обязаны императору Веспасиану Флавию, выделившему на их постройку деньги. Хитрый старик был по природе скуп до крайности, но для народа денег не жалел; впрочем, где он давал, там и брал, придумав первый в мире платный туалет и оправдав это дело получившими бессмертие словами «Деньги не пахнут». Веспасиановы бани в Патарах, возведенные у мраморной дороги, были излюбленным местом отдохновения римской знати и части городской греческой верхушки. Народ попроще
Распаренные, отмытые бобовой мукой, обихоженные бронзовыми скребками и натертые оливковым маслом, купцы вернулись к разговору, едва их оставил назойливый цирюльник со своей пустой болтовней и навязчивыми услугами. Дело Зенона было и вправду плохо: уплатить он должен был до исхода третьего дня, отсрочки не предвиделось. Узнав, что речь идет о тысяче ауреусов, Феофан поник головой: такой суммы у него вне торгового оборота не было.
– И рад бы я тебе, друг, услужить, но… Таких денег я тебе дать просто не могу, но не потому, что не хочу, но просто потому, что не имею. Половина – это все, на что я в силах. Кто бы мог дать еще столько же – не представляю.
– Никто и не даст. Особенно мне. Побоятся, что убегу с деньгами. У нас любят довести человека до крайности, а потом переживать, как бы он с отчаяния не нанес бы им вреда.
– Подожди. Давай исходить из того, что половина у тебя есть. Я тебя торопить с отдачей не буду. А дальше с этими деньгами уже можно поговорить с самим Нимфаном.
– То есть? – оживился Зенон.
– То есть уговорить его под взнос этих пятисот ауреусов погасить твой долг Зосиме и сделать заимодавцем его, Нимфана. Он возьмет большой процент, но не будет торопить со сроком; так ты избавишься от угрозы со стороны Зосимы, и через какое-то время все исправишь. Я, со своей стороны, не только дам тебе золотые безвозмездно, но и помогу оправиться. У меня у самого дела далеко не блестящи, и я ищу какое-нибудь предприятие, чтобы их поправить. Найду – возьму и тебя с собой.
– Да пошлют боги тебе, Феофан, всякого блага. Без твоих денег Нимфан со мной и разговаривать бы не стал! Ты пойдешь со мной к нему?
– Ты не хочешь идти один?
– Честно говоря – нет.
– Хорошо. Приходи ко мне домой сегодня вечером, пойдем к Нимфану… А я еще должен зайти к брату, в церковь.
Зенон недоверчиво посмотрел на Феофана, хотел что-то сказать, но затем передумал и только вздохнул.
Феофан горько усмехнулся;
– Я все понял, друг. Но это моя вера.
– Вера-то верой… А я вот в губернаторской канцелярии ненароком услыхал… Будто император начал чистку в армии…
– Который император-то?
– Да, никак не могу привыкнуть, что их у нас теперь два. Диоклетиан, кто ж еще. Второй при нем в младших ходит, словно собачка при хозяине… Так вот, вроде бы как он за армию взялся…
– Причина все та же?
– Да, хотя обоснование новое. Армия должна быть благонадежная, а непризнание божественности императоров… Но прошу, хватит – не в этом месте об этом говорить. Я тебе сказал, откуда ветер дует, так что все может быть, так и понимай.
– Хорошо. Я и брату скажу.
– Скажи, скажи…
Брат Феофила, епископ патарский Николай, жил при городской церкви, отстроенной не столь давно, лет двенадцать назад, над гробницей епископа Мефодия, обезглавленного во время последних гонений, при императоре Аврелиане, пытавшемся насадить в Империи культ солнца и про которого его легионеры распевали жутковатую песню: «Столько и вина не выпить, сколько крови выпил он». Наступившее вслед за убийством сокрушителя Пальмиры успокоение позволило патарским христианам возвести над останками епископа-мученика небольшую каменную церковь, и гробница Мефодия служила престолом, на котором служил теперь преемник священномученика – Николай. В самом городе, конечно, возвести храм не позволили, поэтому патарские христиане отстроились за воротами, в некрополе – говоря проще, на кладбище. Туда и направился Феофан, все обговорив с Зеноном. Он свернул на другую дорогу, параллельную главной, мраморной, и направился к выходу из города; прошел мимо гробницы Маркианы, женщины выдающейся, удостоенной погребения в самом городе; миновал итинерариум – интересный монумент императору Клавдию, бывший не без пользы и для народа. Наверху, на высоте 13 метров, стояла бронзовая статуя Клавдия верхом на коне, а сам монумент был выложен из 59 каменных блоков, из которых 52 были испещрены надписями, а немногочисленные оставшиеся еще пребывали пустыми; спереди итинерариума шла верноподданническая надпись, посвященная «божественному» Клавдию, на двух боковых сторонах имелся список римских военных дорог в Ликии, содержащий сведения по их направлению и длине. Построен итинерариум был первым римским губернатором Ликии Квинтом Веранием по указу все того же Клавдия, которого ликийцы по-прежнему, спустя полтора столетия после его кончины, недолюбливали за присоединение их родной Ликии к соседней Памфилии, и – из тех, что пообразованней – в глубине души полностью
Сами ворота, возведенные в 100 г. н.э., тоже были своего рода достопримечательностью. Надпись на них гласила, что соорудил их в память своей победы римский губернатор Ликии Требоний Прокул Меттий – и это все еще было бы ничего, если бы не его последнее имя – а поскольку он звался еще и Модест, что в переводе означало «скромный», этот двусмысленный монумент вызывал у мудрых греков саркастические улыбки и намеки относительно великой скромности своих римских владык. Ворота представляли из себя тройную триумфальную арку, вытянутую вширь и укороченную сверху немного больше, чем это требовалось, при этом средний проем, для конницы, был ненамного шире и выше, чем аналогичные боковые проемы для пехоты. Сложены ворота были из больших каменных блоков какого-то неопределенного желтовато-розоватого, или скорее даже кремового цвета. Все входы были, как водится, аркообразны; прямо над центральным располагалось квадратное окно. Еще два подобных окна, только уже прямоугольных и сильно вытянутых вниз, располагались по уровню чуть ниже центрального квадратного, наверху между входами, но были впоследствии заложены; верхушку ворот венчал каменный пояс с незатейливым узором – чередующимися с гладкими поверхностями группами из трех каменных полос, при этом гладкий сегмент был шире этих полос в два раза. Сверху на путников сурово взирал сам Меттий Модест в виде бюста, а также его многочисленная родня, увековеченная аналогичным образом. Чтобы этот выдающийся памятник римской скромности приносил еще хоть какую-либо пользу, кроме назидательной, он был включен в систему акведуков, что поставляли в город чистейшую и вкусную пресную воду с Таврских гор. Тут же, за воротами, начинался некрополь; в десятке-другом метров от них стоял ликийский саркофаг, который нельзя спутать ни с каким-либо еще сооружением в мире. Вся жизнь ликийца связана с морем – как же не может быть связано с ним его посмертное бытие? На высоком постаменте находился сам саркофаг, форма которого напоминала перевернутую вверх килем лодку, у которой обрублены корма и нос: покойный отправился в вечное плавание. Вся Ликия до сих пор покрыта этими перевернутыми каменными лодками. Захоронение римлянина выглядит иначе: этот предпочитает вести посмертное существование в прямоугольном домике с коринфскими колоннами, под сводом которого и хранится его саркофаг, украшенный скорбными масками, траурными гирляндами и плачущими гениями с потушенными факелами жизни. Хозяин на своем каменном гробу изображен с женой; это ничего, что она еще жива, рано или поздно, ее положат вместе с супругом. В фамильном склепе хватит места и прочим родственникам, но только в виде урн с пеплом: мавзолей не коммуналка! Отъявленных единоличников среди покойных немного, хотя встречаются и такие. У них их прямоугольники поскромнее, «одноместные». Другой тип захоронений не походил ни на один из предыдущих: это были небольшие – диаметром около трех метров – курганы, обложенные большими камнями по окружности, создававшими своего рода правильную круглую стену со входом, и имевшие покатую крышу или даже скорее купол, временами пораставший травой. Этот тип захоронения назывался Тимулус.
А если говорить в целом, слово «некрополь» недаром переводится, как город мертвых. Пройдешь по нему – и прочтешь, как звали усопших, чем они занимались, даже какого нрава были – кто-то молил о милости подземных богов, кто-то наставлял живых, а один бодрый ветеран какого-то легиона хвалился тем, что всю жизнь пил в меру и завещал пить тем, кто остался жив. Вот в этаком некрополе неподалеку от крематория и находилась христианская церковь. Храм был небольшой, в форме вытянутого четвероугольника, с одной полукруглой апсидой с восточной части. Домик епископа был пристроен к церкви, и Феофан издали увидел сидевшего у своего дома брата; Николай вытянул больную ногу и что-то чинил. Наконец, шум шагов отвлек его от дела, и он, прищурившись, посмотрел на гостя; узнав, отложил работу и встал, опершись на скамью.
– Да сидел бы ты, брат!– укоризненно сказал купец, и братья обнялись.
– Благослови тебя Бог, брат, – преподал епископ благословение. Братья были разного возраста – Николай был младше лет на восемь – но сильно похожи друг на друга: оба высокие, статные; только Феофан был более загорелым и пошире в груди, да в его черной бороде уже пробивалась седина.
– Присядем, – сразу же предложил Феофан, заботясь о больной ноге брата.
Братья сели.
– Смотрю, распогоживается, не так ли?
– Верно, – усмехнулся Феофан, – Сколь лет в море не ходишь, а глаз все наметанный. Да, день – другой – и в путь.
– В Александрию?
– Да, туда. Зачем зашел – сам знаешь. Все под Богом ходим… Если что – позаботься о моем сыне.
– Эти слова излишни; да он ведь сейчас здесь, тезка мой, готовится к вечерне…
– Да, больше-то ему быть негде… Но дело мое иное: Зенон попал в беду, Зосима грозит ему и его семье рабством… Поэтому я отдаю ему мои сбережения – пятьсот золотых. И, повторяю – если что, тебе с него эти деньги и получить для племянника. Нескоро, ибо это только часть долга Зенона, просто под эти деньги Нимфан даст ему больше.