Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском
Шрифт:
Николай зашел в дом отца, в котором он порой не бывал неделями. От дорогих воспоминаний, нахлынувших на него при виде родной обстановки, сжало сердце – но надо было скорее предотвратить предстоящую пагубу. Вот отцов потайной ларец, в нем – золотые – вернее, считающиеся таковыми – ауреи, оставшиеся еще от наследства… на троих не хватит, да и на двоих еле-еле станет. Шевельнулась мысль, не прогуляет ли Нимфан эти свалившиеся ему с неба деньги, но Николай тут же прогнал ее: нельзя не верить отчаявшемуся человеку. А эти деньги пусть послужат ему испытанием…
Оставив на дне ящичка пяток монет, он собрал все прочие в кошель, запахнулся в красный плащ отца, потушил огонь и вышел из дома. Было уже совсем темно.
Если раньше любой мог указать на дом Нимфана, то теперь Николаю пришлось бы долго разыскивать его лачугу, если б он не знал, где тот обитает – часто проходя
Николай осторожно подошел к двери, осторожно мельком взглянув, увидел сидящих за пустым столом на глиняных ножках понурого Нимфана и трех мертвенно-бледных дочерей его. С дрожью в голосе нищий говорил, с трудом выдавливая из себя слова:
– Не думал я, дочери мои, что доживу до такого часа. Лучше было б умереть, чем дожить до этого… – Нимфан замолчал. Перед его мысленным взором в который раз возникал его прекрасный многокомнатный роскошный дом о двух этажах, полный всего, чего только можно было пожелать, отделанный золотом, черепаховым панцирем, серебром и слоновой костью… Нет, теперь он не сидит за столиком из мавританского цитра, заставленного краснобородкой, павлинами – мерзкими, но ужасно дорогими, жареными сонями в меду с маком… А тогда, по случаю дня рождения губернатора, был аист, мурены и языки соловьев, вино с алоэ и можжевельником и арбуз с уксусом и перцем… В памяти вставал роскошный жареный кабан и почему-то подаренные римлянином переносные солнечные часы в виде свиного окорока с гномоном – указательной стрелкой – в виде свиного хвостика… Теперь не то, что кабана или свиного вымени – хлеба нет, изредка гнилой кашей подкормиться можно… Встряхнув головой, словно одгоняя видения былой жизни, Нимфан продолжил: – Но иного исхода, кроме смерти, у нас нет. Но и смерть, если поразмыслить, тоже не исход. Я вам скажу, что думаю, а там решайте сами, жить нам, или как.
Нимфан замолчал, и только нервно перебирал пальцами, сцепив их; продолжил только после того, как одна из дочерей сказала:
– Говори, отец.
– И скажу. Как там у Эсхила обращение к Фортуне – «Ты вознесла меня, и ты ж свергаешь в прах». Увы, я не Демокрит, который «… угрожавшей Фортуне в петлю советовал лезть и бесстрашно показывал кукиш». Ему было легче, потому что у него не имелось дочерей на выданье. Были у вас женихи, пока у меня были деньги. Могли копаться и в том, и в другом, как в сору. Не стало денег – не стало и женихов. Я виноват в том, что ждал для вас лучшей партии, я виноват и в том, что довел себя и вас до нищеты, и теперь все отвернулись от нас – и люди, и боги. Я – никчемный человек без ремесла и таланта; вы рукоделью также не обучены, а ваших попыток что-то соткать или вышить не хватает и на хлеб: пока вы чему-нибудь научитесь, мы умрем от голода. Один человек сделал мне непотребное предложение относительно старшей из вас. Пока мог, я отказывал. Теперь – уже и этого не могу. Есть интересы и на других, но, быть может, хватит и одной жертвы на всех; про себя не говорю – но одной из вас двум другим или хотя бы даже одной ценой позора должна заработать на честный брак… Если получится, конечно… Нет – значит, идти вам всем по непотребству. Я же… Да продай я себя, даже одной это не составит счастья. Говорите, что мыслите – по старшинству. Тебя, старшая дочь, просят, с тебя и спрос с первой.
Девица резко встала; ее душил гнев, но она не дала ему овладеть собой. Тихо сев, она сказала еле слышно:
– Пусть будет так. Если такова моя судьба, пусть так и будет. Для вас, сестры…
– Ты что, нам не будет счастья на твоей беде, – в один голос сказали те, и младшая добавила: – Принять позор старшей – это распространить его на всех нас. Ты старшая, тебе блюсти честь рода. Ты заменила нам мать – и тебя ль мы отдадим на прелюбодейство? Да как же жить после этого? Нет, любимые сестры, я пожертвую своей честью и свободой ради вас.
– Молчи, глупая! – вскричала средняя и стукнула кулаком по столу. – Не тебе губить жизнь в ее расцвете! Про старшую все верно, и я ей обязана не меньше, чем ты, и я не уступлю тебе бесчестья. Ей почет, тебе надежда на лучшую жизнь, а про меня отныне забудьте…
– Я младше всех, – не сдавалась третья дочь Нимфана. – Я заработаю на двоих, чего у вас не получится!
Разгорелся спор; Нимфан схватился за голову;
Кошель со стуком упал на пол. Все разом утихли; Нимфан поднялся, прищурившись. Посмотрел на новоявленный предмет, проворчал:
– Кидают всякое прямо в окно, и не стыдятся…
Младшая дочь вскочила, принесла отцу кошель со словами:
– Вроде как деньги…
– Деньги! – нервно хохотнул Нимфан. – Как же!..
Старшая дочь взяла у младшей кошель, развязала узел, произнесла озадаченно:
– Отец, но тут и правда деньги…
Нимфан судорожно глотнул воздуха, но следующие слова дочери чуть не убили его:
– Золотые…
– О боги, – заломил он руки, – да у кого ж хватило совести так подло, так гнусно посмеяться надо мной! Какая изощренная месть! Какая несказанно тонкая подлость! Вознести выше гор и ударить прямо об землю… Да, многим я принес бед, многих и со свету сжил – и вот, пожинаю посев! Не снести мне позора – где веревка?!
Средняя дочь укоризненно покачала головой:
– Отец, ты не похож на героя Эсхила, и трагедию разыгрывать не надо – она на самом деле пришла в наш дом. А ты хотя бы посмотрел, что это за деньги, прежде, чем вешаться. Правильно мать-покойница говорила… Ну да я смолчу.
– Что смотреть – ужель не ясно, что деньги эти не настоящие? Я поверил, понадеялся, будь тут разменная монета… А это – шуточка. Возьми монетку, упри в стол да нажми посильнее – и у тебя в руках она и треснет!
– Да что-то не трескает, – сказала скептическая девица после опыта. – У меня дух захватывает… Посмотри, отец!
– И смотреть не буду. Раз не трескает, значит, отлиты через слепок – проверь на четкость чекана. Да и раковины еще наверняка, как без них отольешь…
Но дочери в конце концов уломали отца посмотреть монеты. Нимфан нехотя взял кошель, вывалил деньги на стол… Нет, не может быть… На зуб, конечно, не проверишь, поскольку после очередной денежной реформы в так называемом «золотом» – аурее было 1,5 % серебра, 88,93 % меди, 1,2 % олова и 8,37 % цинка, но поскольку эту монетную «липу» высочайше было повелено считать золотом, ее им и считали – но все остальное совпадало – качество чекана, вес, материал. Сомнений не было – деньги были настоящими. Нимфан в слезах пал в ноги дочерей, гладя их икры и целуя грязные ступни:
– Простите меня, дети мои, кровиночки! Отец родной не промыслил об вас, но какому-то богу угодно стало, чтоб не было вам позора… Богу, богу, поскольку нет у меня в Патарах ни одного благодетеля – и я это заслужил своей жизнью, что оставлен всеми…
Дочери подняли плачущего отца, и вся ночь прошла у них в веселом разговоре. Хоть и веселья-то было, в принципе, мало, ибо денег явно хватало лишь на одно хорошее приданое, но Нимфан воспрял, и уже через несколько дней выдал дочь за городского стражника, скромного и прилежного молодого человека. Проходя мимо домика Нимфана, из которого в тот момент как раз выводили невесту и вручали ей традиционного свадебного поросенка, священник возрадовался и воздал хвалу Богу за вразумление Нимфана, не прогулявшего полученные им деньги, но употребившего их на честный брак. Все были счастливы – особенно невеста, в длинной белой тунике, перехваченной ниже налитой груди шафрановым поясом; волосы ее были по обычаю заплетены в 6 кос шерстяными лентами так, чтоб свободно спускались на шею, венок из роз и мирта украшал голову поверх охватывавшей ее вуали огненного цвета, спадавшей сзади и по сторонам, не закрыв лицо; на ногах были желтые свадебные башмаки, на шее и руках – полированные медные украшения за неимением золотых.