Иерарх. Повествование о Николае, архиепископе Мирликийском
Шрифт:
Николай зашел в дом отца, в котором он порой не бывал неделями. От дорогих воспоминаний, нахлынувших на него при виде родной обстановки, сжало сердце – но надо было скорее предотвратить предстоящую пагубу. Вот отцов потайной ларец, в нем – золотые – вернее, считающиеся таковыми – ауреи, оставшиеся еще от наследства… на троих не хватит, да и на двоих еле-еле станет. Шевельнулась мысль, не прогуляет ли Нимфан эти свалившиеся ему с неба деньги, но Николай тут же прогнал ее: нельзя не верить отчаявшемуся человеку. А эти деньги пусть послужат ему испытанием…
Оставив на дне ящичка пяток монет, он собрал все прочие в кошель, запахнулся в красный плащ отца, потушил огонь и вышел из дома. Было уже совсем темно.
Если раньше любой мог указать на дом Нимфана, то теперь Николаю пришлось бы долго разыскивать его лачугу, если б он не знал, где тот обитает – часто проходя из города на кладбище и назад, он не раз примечал его, сидящим сгорбленным на пороге своего нового жилища у городских ворот, где селились все те, кого такие, каким некогда был Нимфан, всегда называли отребьем. Одиноко теплившийся внутри, видный через неприкрытую дверь огонек помог священнику сориентироваться – ясно, что нимфанову семейству нынче было не до сна.
Николай осторожно подошел к двери, осторожно мельком взглянув, увидел сидящих за пустым столом на глиняных ножках понурого Нимфана и трех мертвенно-бледных дочерей его. С дрожью в голосе нищий говорил, с трудом выдавливая из себя слова:
– Не думал я, дочери мои, что доживу до такого часа. Лучше было б умереть, чем дожить до этого… – Нимфан замолчал. Перед его мысленным взором в который раз возникал его прекрасный многокомнатный роскошный дом о двух этажах, полный всего, чего только можно было пожелать, отделанный золотом, черепаховым панцирем, серебром и слоновой костью… Нет, теперь он не сидит за столиком из мавританского цитра, заставленного краснобородкой, павлинами – мерзкими, но ужасно дорогими, жареными сонями в меду с маком… А тогда, по случаю дня рождения губернатора, был аист, мурены и языки соловьев, вино с алоэ и можжевельником и арбуз с уксусом и перцем… В памяти вставал роскошный жареный кабан и почему-то подаренные римлянином переносные солнечные часы в виде свиного окорока с гномоном – указательной стрелкой – в виде свиного хвостика… Теперь не то, что кабана или свиного вымени – хлеба нет, изредка гнилой кашей подкормиться можно… Встряхнув головой, словно одгоняя видения былой жизни, Нимфан продолжил: – Но иного исхода, кроме смерти, у нас нет. Но и смерть, если поразмыслить, тоже не исход. Я вам скажу, что думаю, а там решайте сами, жить нам, или как.
Нимфан замолчал, и только нервно перебирал пальцами, сцепив их; продолжил только после того, как одна из дочерей сказала:
– Говори, отец.
– И скажу. Как там у Эсхила обращение к Фортуне – «Ты вознесла меня, и ты ж свергаешь в прах». Увы, я не Демокрит, который «… угрожавшей Фортуне в петлю советовал лезть и бесстрашно показывал кукиш». Ему было легче, потому что у него не имелось дочерей на выданье. Были у вас женихи, пока у меня были деньги. Могли копаться и в том, и в другом, как в сору. Не стало денег – не стало и женихов. Я виноват в том, что ждал для вас лучшей партии, я виноват и в том, что довел себя и вас до нищеты, и теперь все отвернулись от нас – и люди, и боги. Я – никчемный человек без ремесла и таланта; вы рукоделью также не обучены, а ваших попыток что-то соткать или вышить не хватает и на хлеб: пока вы чему-нибудь научитесь, мы умрем от голода. Один человек сделал мне непотребное предложение относительно старшей из вас. Пока мог, я отказывал. Теперь – уже и этого не могу. Есть интересы и на других, но, быть может, хватит и одной жертвы на всех; про себя не говорю – но одной из вас двум другим или хотя бы даже одной ценой позора должна заработать на честный брак… Если получится, конечно… Нет – значит, идти вам всем по непотребству. Я же… Да продай я себя, даже одной это не составит счастья. Говорите, что мыслите – по старшинству. Тебя, старшая дочь, просят, с тебя и спрос с первой.
Девица резко встала; ее душил гнев, но она не дала ему овладеть собой. Тихо сев, она сказала еле слышно:
– Пусть будет так. Если такова моя судьба, пусть так и будет. Для вас, сестры…
– Ты что, нам не будет счастья на твоей беде, – в один голос сказали те, и младшая добавила: – Принять позор старшей – это распространить его на всех нас. Ты старшая, тебе блюсти честь рода. Ты заменила нам мать – и тебя ль мы отдадим на прелюбодейство? Да как же жить после этого? Нет, любимые сестры, я пожертвую своей честью и свободой ради вас.
– Молчи, глупая! – вскричала средняя и стукнула кулаком по столу. – Не тебе губить жизнь в ее расцвете! Про старшую все верно, и я ей обязана не меньше, чем ты, и я не уступлю тебе бесчестья. Ей почет, тебе надежда на лучшую жизнь, а про меня отныне забудьте…
– Я младше всех, – не сдавалась третья дочь Нимфана. – Я заработаю на двоих, чего у вас не получится!
Разгорелся спор; Нимфан схватился за голову; Николай не мог долее терпеть: кинув в расположенное над дверью окошко кошель, он быстро убежал и растворился в темноте, ужасаясь страшному горю и сопереживая ему. Впоследствии хорошо напишет об этом византийский агиограф Симеон Метафраст: «Смотри, какова сострадательность святого и ведение им сердца человеческого! Он не подошел к тому мужу, и даже слова не сказал ему, не дал и увидеть благодетельствующую руку, а таково ведь обычно милосердие малодушных. Ибо знал, что подобная назойливость огорчает людей, из богатства и славы впавших в бедность, смущает их души и будит воспоминание о прежнем благоденствии. Но, словно стремясь превзойти евангельскую заповедь о том, чтобы левой руке не доверять то, что свершаешь, он даже самого благодетельствуемого не желал делать свидетелем своего доброго дела. Столь далек он был от того, чтобы искать мирской славы, что старался утаить свои добрые дела тщательнее, чем другие люди – свои злодеяния. И вот, взяв полный золота узелок, он поздней ночью идет к дому бедняка и, вметнув узелок через окошко внутрь, тотчас поспешает домой, словно боясь, что его при этом увидят».
Кошель со стуком упал на пол. Все разом утихли; Нимфан поднялся, прищурившись. Посмотрел на новоявленный предмет, проворчал:
– Кидают всякое прямо в окно, и не стыдятся…
Младшая дочь вскочила, принесла отцу кошель со словами:
– Вроде как деньги…
– Деньги! – нервно хохотнул Нимфан. – Как же!..
Старшая дочь взяла у младшей кошель, развязала узел, произнесла озадаченно:
– Отец, но тут и правда деньги…
Нимфан судорожно глотнул воздуха, но следующие слова дочери чуть не убили его:
– Золотые…
– О боги, – заломил он руки, – да у кого ж хватило совести так подло, так гнусно посмеяться надо мной! Какая изощренная месть! Какая несказанно тонкая подлость! Вознести выше гор и ударить прямо об землю… Да, многим я принес бед, многих и со свету сжил – и вот, пожинаю посев! Не снести мне позора – где веревка?!
Средняя дочь укоризненно покачала головой:
– Отец, ты не похож на героя Эсхила, и трагедию разыгрывать не надо – она на самом деле пришла в наш дом. А ты хотя бы посмотрел, что это за деньги, прежде, чем вешаться. Правильно мать-покойница говорила… Ну да я смолчу.
– Что смотреть – ужель не ясно, что деньги эти не настоящие? Я поверил, понадеялся, будь тут разменная монета… А это – шуточка. Возьми монетку, упри в стол да нажми посильнее – и у тебя в руках она и треснет!
– Да что-то не трескает, – сказала скептическая девица после опыта. – У меня дух захватывает… Посмотри, отец!
– И смотреть не буду. Раз не трескает, значит, отлиты через слепок – проверь на четкость чекана. Да и раковины еще наверняка, как без них отольешь…
Но дочери в конце концов уломали отца посмотреть монеты. Нимфан нехотя взял кошель, вывалил деньги на стол… Нет, не может быть… На зуб, конечно, не проверишь, поскольку после очередной денежной реформы в так называемом «золотом» – аурее было 1,5 % серебра, 88,93 % меди, 1,2 % олова и 8,37 % цинка, но поскольку эту монетную «липу» высочайше было повелено считать золотом, ее им и считали – но все остальное совпадало – качество чекана, вес, материал. Сомнений не было – деньги были настоящими. Нимфан в слезах пал в ноги дочерей, гладя их икры и целуя грязные ступни:
– Простите меня, дети мои, кровиночки! Отец родной не промыслил об вас, но какому-то богу угодно стало, чтоб не было вам позора… Богу, богу, поскольку нет у меня в Патарах ни одного благодетеля – и я это заслужил своей жизнью, что оставлен всеми…
Дочери подняли плачущего отца, и вся ночь прошла у них в веселом разговоре. Хоть и веселья-то было, в принципе, мало, ибо денег явно хватало лишь на одно хорошее приданое, но Нимфан воспрял, и уже через несколько дней выдал дочь за городского стражника, скромного и прилежного молодого человека. Проходя мимо домика Нимфана, из которого в тот момент как раз выводили невесту и вручали ей традиционного свадебного поросенка, священник возрадовался и воздал хвалу Богу за вразумление Нимфана, не прогулявшего полученные им деньги, но употребившего их на честный брак. Все были счастливы – особенно невеста, в длинной белой тунике, перехваченной ниже налитой груди шафрановым поясом; волосы ее были по обычаю заплетены в 6 кос шерстяными лентами так, чтоб свободно спускались на шею, венок из роз и мирта украшал голову поверх охватывавшей ее вуали огненного цвета, спадавшей сзади и по сторонам, не закрыв лицо; на ногах были желтые свадебные башмаки, на шее и руках – полированные медные украшения за неимением золотых.