Иерусалим
Шрифт:
Понимание осенило его. Подумав об этом, он снова стал собой; ему легче было думать о Марке, который теперь был дома, кто покоился в мире. Он воспрял духом. Герман шёл впереди него, к просторному зданию на краю площади — казармам тамплиеров. Раннульф двинулся следом.
ГЛАВА 4
После чуда, свершившегося в битве при Рамлехе, король Бодуэн отправился в Аскалон и Газу, взглянуть, как защищён юг королевства; потом, когда год повернул к прохладе, с наступлением предрождественского
Его мать и сестра устроились вместе со своим двором во дворце Ла-Плезанс в западной части города, где воздух был наиболее прохладен и мягок. Днём они принимали гостей в галерее, в высокие южные окна которой даже зимой вливалось море света. В сопровождении всего лишь одного пажа и рыцаря король тихо вошёл в переполненный зал; стыдясь своей внешности, он носил плащ с капюшоном и потому какое-то время мог оставаться неузнанным.
Он увидел свою мать, Агнес де Куртенэ, — она сидела в персидском кресле подле окна. Волосы её были жёстки от хны, платье — из нескольких слоёв газа, лиф так тесен и низко вырезан, словно она была юной девушкой, а лицо накрашено, чтобы скрыть годы. Рядом с ней стоял французский рыцарь Амальрик де Лузиньян, близкий её друг; и король, понемногу пробираясь среди придворных шелков и атласа, видел, как его мать лениво потянулась и похлопала француза по ноге, словно лаская собачку.
Юный король глядел на это, стоя посреди легкомысленной придворной болтовни и смеха, и душа его исходила гноем. Ему вспомнилась первая атака при Рамлехе. Там всё было честно и чисто, как клинок: предать свою жизнь Господу и не раздумывая броситься на врага. Здесь ничто не честно и не чисто — ни смех, ни набожность, ни лица женщин, ни обещания мужчин. Он жаждал прозрачной ясности той битвы... А потом кто-то заметил его.
— Король... — пробежал по залу шёпот, словно ветер в траве. — Король...
Огромная толпа стихла — не сразу, а постепенно, точно волны расходились по длинному, просвеченному солнцем холодному залу, все поворачивались, чтобы увидеть его, и, увидев, дамы приседали, а кавалеры низко кланялись. Шорох негромких приветствий быстро замирал. Бодуэн обвёл взглядом склонённые спины, лица, скрытые за ладонями и веерами, и поглядел на мать — через весь зал.
Она поднялась, протянула к нему руки:
— Сир! Дорогой мой мальчик! Подойди ко мне. Добро пожаловать назад в Иерусалим. Подойди и дай мне засыпать тебя поздравлениями со славной победой.
— Слава принадлежит Богу, — негромко проговорил он; однако пошёл к матери меж склонившихся перед ним придворных.
Когда он приблизился к её креслу, Амальрик де Лузиньян отступил, давая ему место; король глянул на него широко раскрытыми глазами и сказал:
— Спасибо, отец.
Красивое лицо сенешаля озадаченно дрогнуло.
— Прошу прощения, сир?..
— Я вам его дарую, — сказал Бодуэн и кивнул пажу: — Раздобудь мне кресло.
Повернувшись спиной к сенешалю, он уселся бок о бок с матерью.
— Ты выглядишь гораздо лучше, мой мальчик, — сказала она, но, наклоняясь поздороваться с ним, оставили между ними и собой пустоту: губы в поцелуе не коснулись его лица, руки не тронули его рук. Румяна на её щеках потрескались. Ослепительная причёска была париком. Она чуть повернула голову к Амальрику, который стоял теперь прямо за её креслом. — Друг мой, погляди, король поправляется.
Бодуэн сидел неподвижно. Силы его иссякли; руки и ноги весь день мёрзли, он не чувствовал их, и потому порой ему казалось, что он исчезает, дюйм за дюймом растворяется в чёрной бездне. Кругом его кресла собирались придворные, они придвигались всё ближе, стремясь быть замеченными, и очень скоро ему, ничего не поделаешь, придётся замечать их, позволять им подходить и высказывать ему свои незначительные желания... На миг он прикрыл глаза. Ему не хотелось этого.
— Сир... — пробормотал Амальрик, и юный Бодуэн, открыв глаза, принял у него кубок с горячим вином, пахнущим гвоздикой и кардамоном.
— У меня к тебе просьба, мой мальчик, — тихо сказала Агнес.
Когда их у неё не было?
— Да, матушка.
Он выслушал её обходительную просьбу о предоставлении при дворе местечка другу друзей её друзей.
В толпе, что клубилась перед ним, появился Раймонд Триполитанский. Граф Триполи всегда напоминал Бодуэну газель, проворную и лёгкую, с умными, чуть навыкате глазами. Он был регентом в младенчестве Бодуэна и всё ещё считал себя истинным королём Иерусалима. Граф был слишком важным человеком, чтобы притвориться, будто не замечаешь его, и Бодуэн, обратив к нему взгляд, улыбнулся и кивнул.
Граф Триполи тотчас шагнул вперёд.
— Сир, да благословит тебя Бог за великую твою победу! Ты прекрасно выглядишь.
Он поклонился, словно лишь сейчас вспомнил об этом. Его тёмные глаза быстро шарили по лицу Бодуэна, отмечая знаки болезни; он размышлял, когда же этот юноша умрёт и перестанет стоять у него на пути.
— В самом деле прекрасно.
Бодуэн отпил вина — вкус показался ему металлическим.
— Благодарю, кузен.
— Милорд граф, — окликнула Агнес. — Я слышала, у твоей супруги чудесный новый арфист. Вели ей прислать его мне.
Раймонд одарил её быстрым поклоном и светской, ничего не значащей улыбкой и снова повернулся к королю.
— Сир, вопрос о тридцати тысячах динаров всё ещё не решён.
Бодуэн одолжил эти деньги у Раймонда давным-давно и отдавать их не собирался. В толпе, что теснилась вокруг его кресла, где каждый старался оказаться на виду, он высмотрел отличный противовес графу Триполитанскому.
— Милорд маршал. — Он улыбнулся и кивнул. — Подойди, я желаю поздравить тебя с удачей на выборах.
Новый маршал Иерусалимского Храма шагнул вперёд, пред очи короля, словно полководец, отвоёвывающий себе плацдарм. Он был полной противоположностью Раймонду Триполитанскому: плотный, крепко сбитый, с удивительно горделивой осанкой. Строгие орденские одежды придавали ему весьма представительный вид: просторный чёрный плащ и белая котта с алым крестом подчёркивали разворот плеч и широкую грудь.
— Сир, — проговорил он, — я трепещу от чести беседовать с победителем при Рамлехе.
— Ну да. — Глаза Раймонда остро блеснули. — Великая битва — и выиграна без тамплиеров.