Иерусалимские сны
Шрифт:
— Вам с чем? — спросил Селедкер.
— Всё равно. Когда ждешь — много кушаешь… Рамбам ел мало, раз в день, после султана, перед тем, как принять нас… Впрочем, лучше с луком. Я люблю лук. Он горький, как мои мысли…
Мы пошли в город. Все шумело, пахло кнейдлах, висели колбасы, в ювелирной лавке толпились люди…
Плескался карп в бочке, орал булочник, из мешков пахло арахисом — на душе было светло, как утром в Иерусалиме.
— Почему вы печальны? — спросил
— Каббалист Селедкер, — сказал я, — вы симпатичный человек. Во всяком случае, в третьем воплощении.
Вдоль границы бежал человек с длинным ножом. Впереди него со страшным хрюканьем неслась свинья.
— Держите хозера, — кричал человек, — держите!
Он исчез, продолжая вопить, и скоро вновь появился.
Я узнал в нем Орнштейна.
— Ушла, — тяжело дыша, произнёс он.
— Куда? — спросил я.
— В Египет… Я узнал вас, — Орнштейн засунул нож в ножны, — можете занимать девять-а: девять-а— больше не Орнштейн.
— Что произошло? — спросил я.
— Хозейрим больше не кормят меня, — ответил он. — Бог наказал меня за хозейрим. Я больше не летаю. Если хотите — берите девять-а! Всевышний покарал Орнштейна, — продолжал он. — От меня ушла жена, коллеги меня обманули, и самое главное — Он мне ни разу не дал больше девять-а! И я понял, что это Божья кара, это — знак. Орнштейн больше не «Швайнэкспорт». Я переехал в Израиль. Орнштейн теперь «Швайнэксперт».
— Что это за штука? — поинтересовался я.
— Я — эксперт по свинине, — гордо сказал Орнштейн, — я ищу ее в телятине, говядине, баранине. У меня редкий нюх: стоит мне только втянуть воздух — и я чувствую её присутствие. Я могу взять книгу, понюхать её и сразу сказать, упоминается ли там хоть раз хряк или нет. Мой девиз — «Ни одной свиньи в Израиле!» Поэтому я их гоняю. Восемь загнал в Египет, трёх — в Иорданию. Если у нас будет мирная граница с Сирией — загоню и туда. Бог покарал меня за хозейрим. Теперь, возможно, он меня простит.
— С чем это у вас бутерброд? — вдруг спросил он.
— С сыром.
— Ну-ка, дайте его сюда!
Орнштейн взял бутерброд и начал его обнюхивать.
— Вы можете мне не верить, — наконец произнес он, — в сыре прослеживаются следы свинины.
Он швырнул бутерброд в сторону египетской границы.
— Девять-а — больше не Орнштейн, — печально повторил он.
Целыми днями бродил я по Иерусалиму, разыскивая древних стариков, которые могли случайно знать моего деда. Стариков я встречал повсюду: в Старом городе, в Меа-Шеарим, на рынке, в мучных лавках.
Один из них сидел на табурете, с закрытыми глазами, ноги его стояли в тазу с водой.
— Так вот он сидит с пятидесятых годов, — сказали мне, — тот же таз, та же вода, тот же табурет. Он все время спит, и мы не знаем, когда он пьёт, когда ест. Иногда он приподнимает веки и шепчет молитвы — тогда вы можете обратиться к нему.
Я подождал, но он не поднимал век.
Тогда я потормошил его.
— Что тебе нужно от меня, странник, — пробормотал он, — зачем ты будишь меня? Я видел чудесный сон: мне двадцать лет, я скачу на лошади за прекрасной девушкой… Мне было двадцать лет — зачем ты разбудил меня?
— Я хочу узнать о моём деде.
— Зачем? Зачем тебе дед? Мы прекрасны, когда молоды; я не просыпаюсь уже полвека, потому что во сне я юн, во сне у меня не болят кости, и во сне я летаю. Что ты хочешь от меня? — он уставился на фото. — Мошко! Мы жили с ним на одной улице.
— Где? — спросил я. — Вы могли бы сказать поточнее — где он жил?
— В Иерусалиме! Где ещё можно жить?!
— Татэ, напрягитесь, может, вы знаете, почему он не вернулся?
— Э-э-э! По той же причине, что и я.
У меня спёрло дыхание. Вот-вот я мог узнать тайну деда.
— По какой? — спросил я.
Старик закрыл глаза. Я опять начал тормошить его.
— Проснитесь, татэ, по какой?
— Я же тебе сказал — по той же самой, — пробормотал старик.
— По какой «той же самой»?!
— Я этого уже не помню…
Старик опять уснул. Он снова был двадцатилетним, во сне он улыбался.
Иерусалимская ночь легла на город.
Луна была молодой, и запах жареного мяса доносился из базарных харчевен.
На косой улочке я заметил домик.
В окне горела свеча. Дверь была перекошена, как в хате деда.
На низкой крыше, в свете луны, выл щенок.
Пахло миндалем.
Что-то толкнуло меня войти. Я нажал сломанную ручку, дверь заскрипела…
За столом, в свете свечи, я увидел трех старых евреев в одинаковых чёрных шляпах и сюртуках.
На столе стояли графинчик с водкой и миска с орехами.
Старики внимательно смотрели на меня.
— Что ищет еврей? — спросил один из них.
Я обратил внимание на его длинные пальцы.
— Еврей ищет себя, — ответил я.
— Тогда заходи, — сказал он.
Они явно не были похожи на таможенников.
— Кто вы? — спросил я.
— Последователи Любавичского Ребе Шнеерсона, — сказал старик с очками на кончике носа. — Ребе завещал нам петь, смеяться и пить.
Он налил мне водки в пыльный стакан. Я выпил залпом и закусил миндалем.
— Мой дед пел по утрам, — сказал я.
— Он был хасид?