Иезуитский крест Великого Петра
Шрифт:
Новобрачные сидели на отдельных столах с их посажеными отцами и матерями.
После обеда инородцы, в паре, плясали каждая пара свою пляску. Затем молодых, к полному удовольствию многочисленной публики, проводили в ледяной дом и оставили одних.
При дворе по такому случаю был дан маскарад.
Внимательный маркиз подмечал: «Напрасно, из притворного снисхождения к фамилии Голицыных, одной из первейших в государстве, приводят в оправдание бездарность того, которого выводили па публичное осмеяние, его дурное поведение, и запрещение отныне звать его иначе, как только по имени, данном при крещении — он все-таки принадлежит к знатной фамилии, и его посрамление неуместно, так как этим самым презрены службы его
Впрочем, одно качество преобладало у маркиза де ла Шетарди — он умел скрывать свои мысли. Особенно при чужом дворе.
Вернемся в праздничный Петербург.
На масляной неделе весь город был иллюминован. Главные торжества намечались на 14 февраля. Петербуржцев заранее известили, что «для такого радостного случая, позади Новаго Зимнего Ее Императорского Величества Дворца, на лугу, будут в народ бросаны жетоны или медали золотые и серебряные, а пополудни жареный бык с другими пищами впредь народу ж дадутся, и после того из приготовленных фонтанов вино пустится».
14 февраля, после торжественной публикации дарованного от Бога мира и после принесения Богу должного благодарения, для народного угощения поставлены были на лугу кушанья и напитки. Не один, а несколько жареных быков было выставлено, рога у них позолочены сусальным золотом. Быки стояли на пирамидах, здесь же находились и рыбы соленые и свежие. Был пущен фонтан, через который ушло пятьдесят бочек красного вина.
«Никогда в свете, чаю, не бывало дружественнейшей четы, приемляющей взаимно в увлечении или скорби совершенное участие, как императрица с герцогом, — вспоминал сын Миниха. — Оба почти никогда не могли во внешнем виде своем притворствовать. Если герцог являлся с пасмурным лицом, то императрица в то же время встревоженный принимала вид. Буде тот весел, то на лице монархини явное запечатлевалось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, тот из глаз и встречи монархини тотчас мог приметить чувствительную перемену. Всех милостей надлежало испрашивать от герцога и через него одного императрица на оные решалась».
В этот день Анна Иоанновна была чрезвычайно ласкова к гостям, весела, говорлива и шутлива.
Князь Черкасский, один из кабинет-министров, в присутствии двора и дипломатического корпуса, обратился к императрице с речью от имени всей России. По левую руку от него стоял фельдмаршал Ласси, по правую — фельдмаршал Миних.
— В речи говорится, — шептал, склонившись к маркизу де ла Шетарди, Зум, переводивший текст, — о вечном Боге, источнике всех благ, которого подданные от глубины сердца не знают как восхвалить и возблагодарить за великие добродетели, которыми он наградил великую государыню.
Маркиз согласно кивнул.
— Князь возносит молитву Всевышнему, чтобы он сохранил драгоценную жизнь императрицы на многие и многие лета. Дабы мы могли, говорит он, ступая по следам великой государыни, хранить заповеди Господни.
Лицо маркиза выражало умиление.
Следом за духовенством обер-гофмаршал пригласил маркиза.
Сотни глаз устремились на него.
Посол галантно поклонился.
— Желание королем Франции мира и искренние старания, которые он прилагал, не могут возбуждать никакого сомнения в радости его величества, когда он узнает о событии, празднуемом в настоящий день, — произнес он и улыбнулся, источая любезность.
Анна Иоанновна, выслушав переводчика, обратилась к обер-гофмаршалу, стоявшему рядом, и что-то сказала ему.
— Ее Императорское Величество изволят довести до вашего сведения, — произнес тот, — что это самое событие тем более для нее приятно, что оно напоминает ей об одолжениях, оказанных ей королем Франции.
Отвечала государыня с чрезвычайным достоинством.
После церемонии поздравлений было объявлено о наградах.
Миних сделан подполковником Преображенского полка (полковником мог быть только государь), получил бриллиантовые знаки Андреевского ордена, такую же шпагу и пенсию в пять тысяч рублей. Бирон, не разделявший военного труда, был преисполнен наградами со всем своим семейством…
Гремела музыка. Гости в маскарадных костюмах съезжались во дворец на бал. Маркиз был в маске. Фельдмаршал Миних, делая вид, что с трудом угадывает его, поспешил передать ему пожелание герцога воспользоваться столом, накрытым в галерее.
— Благодарю любезно за внимание, — отвечал тот, — но, уверяю вас, я никогда не ужинаю.
— Не хотите ли по крайней мере, — не отступал Миних, — пройти в галерею видеть принцесс, кои уже там?
— Если это доставит мне случаи засвидетельствовать им мое почтение, — отвечал маркиз, — то не премину тем воспользоваться.
Фельдмаршал проводил посла к великим княжнам. Елизавета Петровна сердечно улыбнулась ему и пригласила сесть рядом. Анна Леопольдовна поддержала ее.
После извинений галантный посол исполнил их требование, поместившись близ них в некотором расстоянии от стола.
Фельдмаршал не переставал упрашивать маркиза закусить что-нибудь и, чтобы не слышать более отказа, предложил выпить за здоровье великих княжон.
— Если вы поручаетесь мне в том, что их высочества соизволят на эту честь, я немедля воспользуюсь вашим предложением, — ответил маркиз.
Великие княжны дали знать: это будет им очень приятно.
Вино было выпито.
Минуту спустя обе сделали честь — выпили за здоровье посла.
Ужин был недолог. После него был сожжен великолепный фейерверк. Во время его зал был так скоро очищен, что можно было начать бал тотчас же по окончании фейерверка.
Открыл бал маркиз де ла Шетарди с принцессою Елизаветою.
V
В ночь с 18 на 19 января 1730 года, едва узнав о кончине Петра II, лейб-медик цесаревны Елизаветы Петровны вошел в ее спальню, разбудил и стал уговаривать ее показаться народу, ехать в сенат и там предъявлять свои права па корону. Но она никак не соглашалась выйти из своей, спальни.
— Куда ж мне с таким брюхом? — сказала она наконец Лестоку. Цесаревна была беременна.
«Может быть, в то время, — писал Манштейн, — она еще не имела достаточной твердости для исполнения такого великого предприятия».
«Елизавета Петровна, — напишет французский резидент Маньян, — ничем себя в этом случае не заявила: она веселилась в своей деревне, а ее сторонники, действуя в Москве в ее пользу, никак не могли добиться, чтобы она появилась в столице в виду тогдашних обстоятельств; несколько посланных к ней для этого гонцов не застали ее своевременно, так что она прибыла в Москву уже после избрания Курляндской герцогини. Но если б она и была там раньше, нет основания полагать, чтобы ее присутствие послужило ей на пользу; на это есть три одинаково важные причины, вследствие которых она не может найти себе полезных друзей ни в одной из главных русских фамилий. Первая причина — вольность ее поведения, которую русские просто презирают, несмотря на то, что не отличаются особенной щекотливостью; вторая — их ненависть к правлению царицы — ее матери, вследствие высокомерного обращения голштинцев во время их господства в России; мысль о возвращении их столь противна русским, что одного этого опасения было бы достаточно для отстранения цесаревны Елизаветы от престола, имей она на него неоспоримые права. Наконец, третья причина заключается в том, что, по правилам греческой церкви, всякий ребенок, рожденный до церковного празднования брака его родителей, не» может быть признан законным; хотя бы это празднование и было впоследствии совершено, русские считают церковное правило ненарушимым.